– Нельзя войти в реку и не замочиться…

– Можно! – оборвал его Ослаб. – В этом и есть суть воинства! К ярому вотчиннику оглашенные и близко подступиться не смеют, а твое Урочище обложили со всех сторон, самого чуть не пленили…

– Осаду я снял…

– А должен был не допустить ее! Карать беспощадно всех, кто по злому умыслу посмел приблизиться к вотчине! Дабы содрогнулся и устрашился всякий, посягнувший на тайну существования воинства. Этому учил тебя отец?

– Учил… Но среди оглашенных было много безвинных, случайно вовлеченных, слепых…

– И ты решил отделить зерна от плевел? Судьей возомнил себя?.. Ты, Сергиев воин! Воин Полка Засадного! А полк сей тем и силен, что бьет внезапно, безжалостно и всегда из засады.

– Я не смогу быть жестоким к миру, – признался он. – Как весь мой род… Я вижу и чувствую все его пороки, его низость и падение; иногда я его ненавижу и презираю за проявление алчности, вероломства, продажности и рабской покорности. Порой мне кажется, мир обойдется и без Сергиева воинства, поскольку жестокость достигла такого уровня, что он сам готов принять на себя все страшные грехи и купаться в крови. Не во вражеской – в братской, разделившись надвое и поднявшись друг против друга. Зачем такому миру Засадный Полк? И мне хочется, рыская волком, резать его беспощадно… Но стоит взмыть над головами людей, которые еще называют себя русскими, и нет ничего на душе, кроме жалости. Россия обратилась в Сирое Урочище, а мир – в калик перехожих. Личность каждого поделена на полторы сотни миллионов, а это почти ничто! Я вижу безликий мир, и оттого мне жаль его еще больше.

Ослаб переступил с ноги на ногу и чуть приподнялся, подтянув к себе посох.

– Разве не было в нашем Отечестве подобного, внук Ерофеев?.. Было такое время на Руси. Но протрубил Сбор Ослаб, в миру носящий имя князя Пожарского, и Пересвет Козьма Минин повел Сергиево воинство на супостата… Я слышу отчаяние в твоих словах, аракс, а оно приходит к засаднику тогда, когда исчезает из сердца ярость. Мне тяжко судить тебя, сын Сергиев. Коль не был бы ты последним из рода Ражных, не говорил бы с тобой – отправил каликом сирым, а то бы в вериги обрядил, дабы исторгнуть из тебя мирской дух. Но кто же станет летать нетопырем над полем брани?.. Не могу придумать наказания. Может, и вовсе пощадить тебя, в мир отпустить?

– В мир не уйду, – заявил Ражный. – Лучше уж в Сирое Урочище…

Ослаб отпустил свои цепи.

– Калик ныне довольно что в миру, что в воинстве – Ярых сердец недостает… Жди моего последнего слова!

И сейчас же возле старца появились два опричника, подхватили его под руки и повели. Ражный остался под древом Правды и думал, что так и придется стоять, пока старец не огласит приговор, однако персты Ослаба вернулись, наложили на руки смирительную цепь, голову повязали кумачовой лентой и из Судной Рощи привели в сруб, где осужденные ждали решения судьбы своей. И железа, и лента, и сам затвор имели символическое назначение; он мог спокойно сбросить оковы, перелезть через невысокую стену и уйти на все четыре стороны; никто бы не стал ни разыскивать, ни возвращать, ибо ушел бы не из Урочища – из лона Засадного Полка, став мирским человеком.