– Купился ты, очковый! Ловко тебя салажонок сделал.

Илья бросается, расталкивает посетителей, ищет.

– Ты чо барагозишь, водолаз? Пиво из-за тебя пролил.

– Вы мальчика не видели? Лет четырнадцати, худенький такой, синеглазый?

– Украл чего? Тут постоянно малолетние жулики шлындают. Ты карманы-то проверь.

Илья хлопает себя по карманам. Ноги подкашиваются, Илья садится прямо на загвазданный пол, закрывает лицо ладонями. Плечи его трясутся.

* * *

– Баско сработано, Струп. Много взял?

Синеглазый выудил из-за пазухи добычу, протянул:

– Лопатник, там триста целковых, у работяги подрезал.

– А что за очкастый тебя лапал? Я уж думал – хана, педрило пристал, встрять хотел.

– А, этот… Больной на голову, за сына принял. Пустой, только паспорт да два десярика, вот.

– Фартовый ты, Струп! Десярики себе можешь оставить, а рыло я старшему отдам, погоди тут.

Струп сел на ступеньку, прикрыл глаза. Вспоминал; на него часто находило, мельтешили странные картинки перед глазами: красивая женщина с волной золотых волос, ласковая, пахнущая солнцем; река со смешным названием «Тихоня», зелёная вода, четырёхпалая лапа, жёлтый глаз с вертикальным зрачком; ворона, клюющая горох с ладони… А то – совсем странное: натянутый на раму загрунтованный холст, девственный, чистый, и приятное чувство предвкушения, краски готовы, кисть выбрана, можно творить волшебство; пустой холодный зал, листки партитуры, пар изо рта, неверно звенящая, замёрзшая виолончель… Да, эта деревянная лабуда называлась «виолончель», и ещё много странных слов всплывало, их Струп никогда не слышал от беспризорников или от старших. Эрмитаж, дирижабль, шюцкоровец… Откуда они?

* * *

Свищ покрутил паспорт, хмыкнул:

– Ишь ты, Горский! Со мной, когда в Питере гужевался, в соседнем парадняке жили Горские, ещё там баба была, чистый атаман, Софья Моисеевна, как сейчас помню.

Пересчитал купюры, бумажник выкинул.

– Достойный хабар.

– Да, пацан толковый. Вообще ничего не стремается, чисто старый щипач, а не сопляк.