Берегиня легла на землю. Берег здесь порос ивняком, и голые ветви качались над ее головой туда-сюда. Она смотрела на них, пока повторяющееся движение не усыпило ее. В преддверии сна она бормотала:

– Маэль чутко спит. Она никогда не была соней. Маэль – старое имя, древнее. Оно значит – моя единственная любовь. Как я могла ее так назвать? Лучше бы мне никогда не знать ее имени. Моя единственная любовь: Маэль и Идар. Имена, вырезанные у меня на сердце.

– Иногда ночью мне кажется, что рядом со мной дышит ребенок. Я тяну руку, чтобы обнять, и даже какое-то время чувствую ответное прикосновение маленьких ручек. Это странно – ведь так давно это было, так давно. Четверть века – а не поблекли краски, не притупилась боль…

Годэлиск задумчиво смотрел в отрешенные глаза берегини.

Воспоминания унесли ее в другое время. Ей не нужны были для таких переходов лесные люди. Память была проводником, открывающим порталы, через которые можно попасть в прошлое.

Разум может сыграть плохую шутку с любителями подобных путешествий – выходы из лазейки захлопнуть. И останется блуждать в переживаниях, от которых никуда не деться, потому что в каком направлении ни ступай, а окажешься снова в той же точке.

Боль давным-давно высушила все слезы, которые могли сорваться с ее ресниц. Но это не значило, что ей стало проще возвращаться к событиям прошлого. Прикасаться мысленно к тем дням.

– А что было дальше? – спросил Годэ.

Женщина вздохнула:

– Я не помню, как и когда вернулась ко мне память и сознание того, что я – это я. Очень долгое время смотрела на все со стороны. Меня надо было водить, одевать, кормить – я даже не пила по своей воле. Была словно тенью своей спутницы.

Несмотря на помутившийся рассудок, Палау вывела нас к людям. Мы прибивались то к одним рыманским беженцам, то к другим; нас прогоняли, словно боялись, что сумасшествие заразно. Кто-то бил, кто-то жалел и кормил, но все равно гнал.

В ту зиму я переболела всеми мыслимыми и немыслимыми хворями. Рана то заживала, то вновь открывалась, ночлеги под открытым небом привели к воспалению легких, а под конец скитаний я подхватила тиф. Меня как будто кто-то добивал и никак не мог добить. Знахарки, которым приходилось возиться со мной, все как одна твердили, что на мне проклятие.

Я не помнила, кто я, поэтому даже помочь себе молитвой не могла. А может, хорошо, что не помнила, – тогда бы сгорели от тоски остатки сил, благодаря которым я боролась за жизнь. Да и бороться бы я не стала – зачем?

Ноги привели Палау к родительскому дому, откуда она сбежала много лет назад, чтобы стать женой Бадира. Когда нам плохо, мы восклицаем «мамочка!», даже будучи седыми, и стремимся к очагу, у которого выросли.