— И, чтобы не вызвать гнев на себя, обращаетесь к постороннему. Мудрая позиция, но отчего вы полагаете, что я так сразу…

— Потому что нам больше не на кого надеяться.

— Нам?

— Людям. Людям, которые тут ещё остались людьми.

Дрожащий свет масляной лампы, приколоченной к стене, падает на лицо старика. Он выглядит так, будто потерял всю семью.

— Великое действо! Великое!

Старейшина важно поднимает палец к закопчённому потолку. Курт усматривает в этом сигнал к новому анекдоту, радостно подбирается и с готовностью раскрывает рот, когда рука Капитана, предупредительно взметнувшаяся, заставляет его заткнуться — в прямом смысле слова.

— Мы счастливы присутствовать при нём, почтенный старейшина. Милость Разрубившего… Но мы ничего об этом не знаем. Нас отправили, отравив неведением. Просветите же своих гостей, прошу.

Вежливый тон и оскал, что почти что улыбка — Капитан, когда захочет, может казаться вполне приятным человеком. Курт сдавленно мычит в ладонь — а он глубоко возмущён.

— Есть ли смысл в подробностях, друг-армеец? Незнание слаще осведомлённости, когда предваряет грандиозное. Так восторга больше. Завтра вы всё увидите. Завтра на наши земли опустится мир…

Старейшина доволен. Он полагает свой ответ за услугу, оказанную дружественному племени. Оскал Капитана приобретает чуть более острый угол и наклон. Ему таких слов недостаточно.

— И что я за это получу?

Четвёртая рискует. На чувствах людей не следует играть, будь они хоть трижды бородаты и нечёсаны, но право сильного, свойственное, как она уже догадалась, армейцам, разрешает, вынуждает и обязывает.

— Что хотите, — отвечает старик.

Сигарета, догоревшая до фильтра, была последней.

— Тогда принесите мне ваше хваленое курево.

— Э?

— Табак. Тем и сочтёмся.