Смотри, говорил мне отец. А, да, ты же не можешь, равково племя… Тогда — слушай.

Шкуры, которые он снимал с мелких зверей, слезали с влажным треском-хлюпаньем. Казалось, мёртвые кричат в последний раз. Мерзкое, неблагозвучное зрелище, вида которого я был лишён из-за своей слепоты, не вызывало охоты жалеть об этом, потому что уже на слух было тошнотворно и отвратительно. Убитая дичь пахла железом и солью. Иногда, перебарывая брезгливость и страх, я касался её, ещё неразделанной: оскаленных зубов, жёстких усов, закостеневших ушек лисиц и лисят, когтистых лапок горностая или куницы, пышных беличьих хвостов и треугольных мордочек. Мягкий мех гладил мне ладони. Звериные тельца под ним были холодными и неподвижными.

— Плачешь? Жалко тебе? Тьфу, баба. А есть нам что — крыс?

Шкурки отец выделывал и продавал на рынке — или, уже в те времена, выменивал в кабаке на выпивку. Мясо шло на вяление и засол, в щи и картошку. Сколько себя помню, дичь я всегда ел неохотно, несмотря на отцову ругань. Позже, когда из-за лени и пьянства он забросил походы в лес, дичь сменилась на говядину. Жилистую и старую — работа плотника с вечно трясущимися от похмелья руками приносила мало дохода. Но я, пожалуй, был этому рад. Избавленный от еженедельной необходимости обонять и осязать прежнее отцово ремесло, я мог думать, что наш мир стал чуточку светлее. Меньше крови.

Отчего-то мне совсем не приходило в голову, что привычные коровы — те же несчастные звери. Только одомашненные, приручённые, тихие. Для коров, умей они размышлять, убой на мясо был бы предательством со стороны друга-человека — тогда как ловля лис и диких грызунов оборачивалась для обитателей леса сражением с двуногим хищником. Дикари погибали благородно: на своей земле, в своём доме, уступая не гордость — тело, успевая последним усилием вгрызться охотнику в руку, прокусив до кости, пока он замахивался прикладом, чтобы добить, или тянулся к горлу ножом. Хотел бы и я так же — умереть с честью, не с тупым страданием. Хотел бы, да не могу.

Над нами висит прошлое. Не способный увидеть, я чувствую его, ощущая тишь и ветер, запахи и тень, птичьи голоса и звуки. Это город камней. Там, за кромкой леса, откуда поднимается луна, он высится к небу, ещё не поглощённый временем. Упрямая, мёртвая, тяжёлая память, молчаливый укор. Не будьте, как прежние. Не равняйтесь с богами. Будьте людьми. Просто живите.

Главу седьмой экспедиции зовут Ермолай. Ему сильно за шестьдесят, но глаз у него зоркий, как в молодости, рука крепка, а рассудок холодный. Там, на востоке, он был инженером-проектировщиком, строил дороги, соединяющие высокогорные городки и города. Нянчить бы ему внуков, сидя у тёплого очага, да рассказывать им легенды о погибшем мире, но вот только его младшая дочь, Дана, ушла в прошлую экспедицию и не вернулась.