Вот Лучик выталкивает мальчишку из-под танкового прицела. Он падает, ударяясь о землю, перекатывается и хватается за плечо — ушибся. Армеец-первый, презрев все планы, замахивается рукой — врезать девчонке, и этот жест истолковывается его спутниками как сигнал к бою. Крайний к конфедератам танк стреляет. А те стреляют одновременно с ним.

— Твою ж мать! — орет армеец. — А, пропади оно пропадом!

И машет снова.

В лязге и дыму, заволокшем пространство, Лучик кидается к Серому. Армеец ловит её за волосы и грубо тащит на себя, другой рукой выдирая винтовку.

— Ну, вот и всё, красотка!

Серый вспрыгивает ему на плечи и вонзает в левый глаз лезвие своего раскладного ножа. Легко, как зрячий, и без колебаний, как солдат. В конце концов, он сам наполовину армеец. Второго удара не требуется, противник мёртв — но женщина с рыжими волосами издалека всаживает в тело, безжизненно валяющееся на земле, треть обоймы.

— Ублюдки! — глухо вопит армеец Лес за листами брони.

Он отворачивает дуло своей машины от дороги, чтобы одним выстрелом разнести деревенских на куски, когда кто-то, вскочивший на башню, вздёргивает его за шиворот из открытого люка и бьёт виском об острый край, всё бьёт и бьёт, пока металл не темнеет от крови.

— Хватит. Хватит! — подоспевший Капитан тянет Курта за плечи вниз, в сторону канавы, где укрылись Серый и Лучик. — Брось. Она цела, слышишь? Цела!

Первый грузовик пылает. Фигура, объятая огнём, бежит по дороге и падает, сначала катаясь в попытках сбить пламя, потом затихая. Крайний танк с пробоиной в боку дёргается и клюёт дулом в землю. Из него никто не спасается, и он тоже начинает гореть. Из-за костра, в который превратился грузовик, раздается протяжный механический вой. Землю перед танками с грохотом расплескивает, словно тяжёлую грязную воду.

Капитан толкает Четвертую в сторону спрятавшихся.

— Мне кажется, у них минометы, — отрывисто произносит он.

Какой-то армеец, разглядевший сквозь чёрные клубы неладное, кричит и показывает на них пальцем. Чужие крик и тыканье Капитан и Четвёртая прекращают одновременно. Следующие возможные крики предупреждают разрывы и вой. Конфедераты идут в атаку.

— Прайм не одобрит. Но я не могу быть хорошим долго.

— Я вообще не могу. Так что не грусти.

Капитан улыбается. Они успевают пригнуться, когда землю буравит следующий снаряд, но шальной осколок рассекает Капитану бок, и на одежду хлещет красное.

Когда армейцы начинают пятиться в деревню, а конфедераты напирать на них, потому что оказались в большинстве, а минометы, установленные на более лёгких грузовиках, быстрее и точней, чем старые танки, я слышу пение. Должно быть, прежние рядом со мной сейчас с изумлением смотрят, как процессия празднично одетых людей, сгрудившихся у околицы, приветствует сражающихся. Я думаю, мой дом снесёт первым. Я думаю, армейцы не получат второй половины оплаты. Я много ещё чего думаю, а впереди, конечно, идет Лада, и четверо прежних кричат мне, чтобы я сидел здесь, и бросаются к ней, желая успеть раньше танков, но не успевают и теперь уже вынуждены отстреливаться, и что-то разрывается рядом со мной, громкое, горячее и злое. Оно засыпает меня песком и вдавливает в траву, на какое-то время стирая звуки мира и после возвращая их оглушающими. Кровь идет из носа, ушей и разбитой губы, смешиваясь на ладонях с кровью армейца. Я не знаю, что это называется контузией, но мне так плохо, что, кажется, сейчас я умру. Дом, конечно, сносит, сносит и людей — огненный ветер прокатывается над головой, как ураган, сдувая жизни и крики. Как-то мне удаётся вывалиться из канавы. Рывок, похоже, последнее мое достижение. Я толкаю своё онемевшее тело вперёд, но это всё равно, что толкать землю. Я рычу, вою, сыплю руганью, почти что плачу.