В ограждении эстакады, словно вырванная гигантскими клещами, зияла рваная дыра, и кусок перил повис на арматурине. Рефрижератор, пробивший эту дыру, обрушился сюда, вниз, развалился поперек дороги, искореженным углом ущемив под собой такси.

…Нет, с ума он не сошел. Похоронил своих и пошел на работу. И даже сидел с сослуживцами в курилке, когда они спорили о футболе. Ездил в командировки. Но только вечером, погасив свет и усевшись около магнитофона, Максим оживал. Он перематывал пленку к началу, включал, и Сережка, как живой, агукал и плакал в течение часа…

…Сережка на руках. Они стоят на набережной под крикливыми чайками, которых кормит хлебом какая-то бабка. Размеренно покачивается у пирса буксир, натягивает короткие причальные канаты. От избытка чувств Сережка крепко хватает его за нос, Максиму больно, но он только смеется…

Звонок рассек тишину. С трудом очнувшись, Максим пошел открывать. В дверях стоял Фрол Саввич Кострюков, сосед по лестничной площадке, полковник в отставке.

— Привет, огрызок жизни! — загремел он, обдавая Максима кислым хмельным духом. — Вернулся, бродяга? — Но тут до слуха его донесся детский плач, и Кострюков, кажется, протрезвел. — Опять ты за свое, Максим? — сказал он укоризненно. — После каждой командировки себя изводишь. Можно ли так?

— Перестань, Фрол Саввич, — глухо сказал Максим. — Что ты хотел?

— Как что? — заерничал снова Кострюков. — Как что, дорогуша? Мне ведь сегодня пятьдесят, али забыл? Дата! А? Пошли, дорогой, пошли, одного тебя не хватает.

Максим с трудом проглотил комок.

— Не могу, — тихо сказал он.

Вернулся в комнату, но прежнее состояние не возвращалось. То ли Кострюков выбил его из колеи, то ли за командировку успел забыть голос сына… Максим вслушивался в знакомую до боли запись и не узнавал ее. Вот здесь сын раньше вроде бы хныкал, а сейчас почему-то смеется. Раньше он, кажется, смеяться не умел… Неужто за месяц все забылось?

И тут из магнитофона выкатилось и замерло на мгновение тоненькое:

— Папа!

Приснилось? Померещилось? Или начались галлюцинации? Нет, с ума мне сходить не хочется, неожиданно подумал Максим. Он сосчитал до десяти, перевел дух, выдернул вилку из розетки и, торопливо переодевшись, позвонил к соседу.

Три следующих дня Максим ходил вокруг магнитофона, не решаясь к нему притронуться. Наконец, к понедельник вечером он протянул руку к клавише и, помедлив, нажал. Вслушиваясь в запись, он даже не вздрогнул, когда знакомый голос в том же самом месте снова позвал его. Максим сказал себе, что запись, видимо, была не одна, сын был немного старше, чем запомнился, и все просто немного подзабылось.