– Наконец тиши… – и прежде чем он успел закончить фразу, дух снова заговорил. Вернее, как было в его привычке, завыл.

И как это возможно? Разве Пушок не выполнил его задания? Из невнятного бормотания он только и понял, что дело в какой-то там женщине. То есть дело в девушке де Гофа? Та, в противоположность призраку, молчала, глядя на преступника без тени эмоций. Может, все дело в ней, и призраку нужна ее кровь? Да, верно, тот ведь что-то вспоминал о ней раньше.

С другой стороны, если Пушок ошибется и поднимет руку на любовницу духа, тот станет преследовать его до скончания веков! Эх, если бы только призрак не орал так, может Пушок разобрался бы, в чем дело.

Преступник наконец сделал выбор, обратив внимание на то, как женщина себя ведет. С таким хладнокровием реагировать на происходящее может только редкостная гадюка. Не исключено, что эта интриганка рассорила де Гофа и призрака, когда тот еще ходил между живыми. Ну и, как ни посмотри, была она свидетелем всего произошедшего, а потому ее следовало заткнуть навсегда.

– Ничего личного, – сказал он и двинулся в сторону Цветочка.

Видя, что собирается делать Пушок, и не имея при этом уверенности, не поглотит ли его сейчас тьма, Лютик сделал единственное, что пришло ему в голову. Запел прекраснейшую балладу, какую только знал – естественно, своего авторства, желая таким-то образом дать понять преступнику, что хватит уже крови и убийств, и что смерть де Гофа совершенно удовлетворит призрака, богов и всех на свете. Поэт всегда воображал себе, что Высшие силы таким-то образом и общаются со смертными, передавая тем свои вести и сообщения.

Вор, быть может, и согласился бы с этим, но проблема была в том, что звук, достигавший его ушей, не имел ничего общего с печальной песнью. Все из-за того, что голос даже самого талантливого призрака, едва тот его повышает, звучит крайне мерзко. Пушку показалось, что он слышит адские стоны и звоны, обещающие скорое прибытие Дикой Охоты.

Для грабителя это было уже слишком. Он отбросил дубинку, схватился за голову, завыл жалобно и прыгнул в окно, позабыв не только о Цветочке, но и об остатках разума. Позже, когда его уже поместили в уютную комнатку в доме для умалишенных, он часто пытался повторять этот маневр с небольшим зарешеченным окошком – увы, безо всякого результата.

Все потому, что крики Лютика для него сменились завываниями других пациентов заведения, а тот первый прыжок всегда вспоминался Пушком как бегство в тишину.

Тем временем бард замолчал, однако же все еще был готов к схватке. В других-то обстоятельствах он был бы смертельно оскорблен на невежу, который не сумел оценить его творчества, но теперь никак не мог поверить, что ему удалось спасти свою старую любовь.