Она держала руки в карманах красного кожаного камзола, который предпочитала носить после возвращения на юг. Ночной ветер хлестал длинными полами ей по коленям.

Мое лицо вытянулось в болезненную гримасу, когда я вспомнил ее небольшую вспышку из-за моей задержки в тоннелях неделю назад. Мы почти не разговаривали с этого момента; если честно, я просто избегал ее.

– Ладно, не… начинайте.

Я скривился еще сильней. «Отлично, Марло. Очень связно». Я попытался сохранить лицо.

– Как вы узнали, что я здесь? И как давно вы пришли?

– Не очень. А вы сидите здесь каждый вечер.

Она спрыгнула с уступа, подняв при приземлении небольшой столбик пыли, и уставилась на меня из-под темной челки. В свете лун рыжий оттенок ее волос сверкнул полированной медью, вспыхнул, словно край пергаментного листа.

Думаю, она забеспокоилась за меня, увидев наполовину выпитую бутылку, потому что дальше заговорила таким тоном, каким обычно обращаются к тяжелобольному родственнику:

– Мы уже… беседовали здесь раньше. Несколько раз.

Это была правда. С момента моего приезда в Калагах мы с Валкой – а порой и в компании Ады, Эломаса или его оруженосца Картика – прогуливались милю-другую по скалам вдоль берега.

– Знаю, – я поморщился, взглянул на испачканный в песке блокнот и положил его себе на колени, – просто я… мне хотелось побыть одному, вот и все.

Я очистил блокнот рукавом. Валка не сдвинулась с места и ничего не сказала, а продолжала стоять над душой, и тогда я взорвался:

– Просто я… Мне есть над чем подумать. Вы не возражаете?

Ночное море, освещенное снежно-белым сиянием, было темно-винного цвета, описанного старым, слепым Гомером. Волосы Валки горели чистым багрянцем. Она не двигалась, не шевелилась. И не уходила. Ее можно было принять за камень, один из базальтовых шипов, если бы не давящий взгляд ее золотистых глаз. Терпение – хороший учитель, а молчание – еще лучший. Они раскрывают человеческую душу без помощи ножа.

Долгое время тишину нарушал лишь плеск темных волн, а потом я пробормотал:

– Насчет того, что я видел. Там, в пещере… Я…

– Ни к чему вспоминать об этом, – сказала она. – Мы оба говорили ужасные вещи.

– Оба…

Я стиснул зубы. Это же не так. По крайней мере, на этот раз я был ни в чем не виноват. Но из-за ее плеча на меня смотрел неподвижный, как у стервятника, голубой глаз Гиллиама, и я сдержался:

– Как пожелаете.