Десять, пятнадцать, двадцать шагов. Оставалось совсем немного, но черный червь сомнения все глубже вгрызался в трепещущее сердце Орфея. Он входил тонким иззубренным буравом и рвал плоть в кровавые клочья.

Впереди возник смутный силуэт. Орфей ускорил шаг. Он шел все быстрее, потом побежал. Он мчался навстречу ухмыляющемуся графу Западного Побережья. Он уже мог разглядеть золотой узор на его камзоле. И он не выдержал и на бегу обернулся назад.

Дорога была пустынна. Ни стражников, ни Эвридики не было и в помине.

Ошеломленный, задыхающийся, Орфей приблизился к графу.

— Как же так? Ты обманул меня!

Полидем, граф Западного Побережья, с усмешкой посмотрел на Орфея. В его бархатных глазах мешались сочувствие, презрение и жестокость.

— Она поняла, что ты не выдержишь испытания. А прежде она поняла, что ей хорошо у меня. И она чувствовала, что и ты понял это. Сомнение оказалось сильнее твоей любви, Орфей. Так пой же отныне лишь грустные песни. Пой!

Граф аккуратно обогнул Орфея, словно имел дело с неодушевленным предметом, и зашагал вверх к Замку. Орфей смотрел ему вслед до тех пор, пока крохотная фигура Поли–дема не слилась с черным месивом скалы. И тогда из глотки Орфея вырвался ужасный вой.

То был плач по утерянной любви.

То был вопль путника, вдруг осознавшего, что ему не дойти до желанной цели.

То был гимн сомнению.

А где–то далеко, на вершине скалы, танцевала легкая, словно мотылек, Эвридика.

2

Наступит миг, и Орфей обернется, ибо сила человека ничто в сравнении с волей бессмертных богов…

Фидий изобразил повелителя неба громадным базилевсообразным мужем с тяжелыми мускулами атлета и глазами, переполненными жгучей черной энергией. В гневе эти глаза сверкали, и тогда на землю летели молнии, испепеляющие все сущее. Фидий не страдал избытком идолопоклонства, каждый представлял бога примерно таким — огромным и грозным. Величие — во всеобъемлии, величие — в силе, способной подавить человеческое я. На деле бог был куда более земным, чем представлялось людям. Он ел, пил, справлял естественные надобности, волочился за шлюхами, не оставляя вниманием ни один подол, за которым пряталась стройная ножка. У него было лицо портового менялы — острое и жуликоватое, словно лисья мордочка, объемистый животик, тоненький визгливый голос и такой запас цинизма, которому мог позавидовать сам Антисфен, бывший, впрочем, скорей философом, нежели циником. И еще у него были противные потные руки, которыми во время разговора он лапал своих собеседников. Что и говорить, это был пренеприятный субъект, и люди обращались к нему лишь в случае крайней необходимости.