– Прости, что ты сказал?

– Я сказал, дорогой Резчик, что сегодня скорбный день. День непонимающих и непонятых, день неудач и несчастий. День, когда мы будем горевать по непредвиденному, по зияющей пропасти «слишком поздно», что разверзается за плохими решениями, и рушатся звезды, а мы, обладай мы истинной храбростью, мы с превеликой отвагой всунем ноги в высокие, неуклюжие башмаки богов и, увидев то, что они видят, познав то, что им удалось познать, мы наконец поймем все безумие сопротивления, всю бессмысленность надежды и, рыдая, заковыляем в мрачное будущее. Мы будем рыдать, мой друг, о, как мы будем рыдать.

– Быть может, я все знаю о том, как убивать, – пробормотал Резчик заплетающимся языком, не отводя остекленевшего взгляда от зажатой в руке кружки. – Быть может, убийцам не полагаются мысли о том, кто и что заслужил, или хотя бы о мотивах. Деньги в руках или любовь в сердце – награды бывают столь… разнообразны. Но действительно ли она этого хочет? Или то был неосторожный… взрыв, вроде бутылки, которую не следовало открывать, – звон осколков, все расплескивается, а потом – пятна у тебя на руках, пятна… везде.

– Резчик, – сказал Крупп тихо и мягко, но настойчиво. – Резчик. Послушай, что говорит Крупп. Ты должен его выслушать – он закончил со своими обычными словесами, со своим приступом ужасной, прискорбной беспомощности. Послушай! Резчик, есть пути, на которые нельзя ступать. Пути, с которых невозможно вернуться – как бы искренне ты этого ни хотел, как бы громко ни плакала твоя душа. Дорогой мой друг, ты должен…

Резчик вдруг встряхнулся и встал.

– Мне нужно пройтись, – сказал он. – Она не это имела в виду. Будущее, про которое она говорит, это… сказка. Разумеется, сказка. И никак иначе. Нет, нет и нет. Только…

Крупп смотрел молодому человеку в спину, смотрел, как Резчик выскальзывает из двери таверны «Феникс» и исчезает из виду.

– Печальная правда, – произнес Крупп, а его отсутствующая аудитория вздохнула в знак согласия, – заключается в том, что склонность к словесным излишествам способна вредить точной передаче смысла. Намерение оратора оказывается скрыто за величественным переплетением нюансов, за ритмичными переходами от иронии к серьезности, за его застенчивой привычкой обращаться к себе в третьем лице – и те, кто столь нуждается во вразумлении, попросту проскакивают мимо, воображая, что их время слишком дорого, что их все равно уже не переубедить, если только новая мысль не порождена их собственным безупречным мыслительным механизмом. Вздыхайте же, вздыхайте.