— Я ведь… говорил… — с кривой ухмылкой сказал Фергюс. И показал врагу лезвие в крови. — Это… начало.

Сын гранда пытался выиграть время, перевести дух. Также старался вовлечь противника в перепалку, раскачать эмоционально, дабы тот совершил ошибку. Но не получалось. Офицер и бровью не повел, продолжая стоически терпеть боль, медленно и осторожно перемещался по кругу. И, что меня тревожило, абсолютно не вспотел в отличие от Фергюса. По лбу друга катились крупные капли, стекало в глаза, лилось с кончика носа, рубашка липла к торсу. А старший МакКейн даже дыхания не сбил.

Такое ощущение, что Олсандер проверял, на что способен враг. И если не играл, как кошка с мышью, но действовал максимально расчетливо. Лишь оборонялся, отступал и шевелил губами. Будто считал про себя.

А потом нечто в его глазах поменялось. Я хотел крикнуть, хоть это и против правил, предупредить. Но безнадежно опоздал.

— Ошибаешься, — холодно сказал офицер. — Твоя фора закончилась, МакГрат.

И в следующую секунду прыгнул уже он, превратившись в размытый силуэт, тень, сотканную из красного света и тьмы, неудержимо налетел. В сумраке молельного зала вспыхнули проблески клинков, зашипело, зазвенело. И двигался Олсандер гораздо быстрее Фергюса, двигался как нож в механической мясорубке. Я запомнил как минимум три выпада без скрежета металла, внутренне сжался.

Атака заняла считанные секунды. И вновь едва подсвеченные фонарями фигуры разошлись по местам. МакГрат согнулся, прижимая левую ладонь к лицу, а правую с клинком то к животу, то к бедру. Сквозь пальцы обоих рук обильно лилась почти черная кровь, капала на пол, расплывалась чернильным пятном по рубахе и лице.

— Да что ж такое, — почти беззвучно выдохнул Фергюс. — Я ведь почти победил ублюдка. Я ведь готовился…

И тот тоже. Но в то время пока ты перемежал тренировки с пьянками, твой враг день изо дня оттачивал умения в сражениях и боях, в условиях строжайшей дисциплины. И не пытался забыться, а помнил каждый день, каждую минуту. Помнил и убивал тебя в воображении много раз, готовил тело и дух.

Мысли пробежали вереницей юрких мышей. Я сжал кулаки и беззвучно приказал: «Падай! Падай же!» Но поэт стоял, раскачиваясь и цедя ругательства. А потом с усилием воли выпрямился и принял боевую стойку, будто приглашая к атаке.

Выглядел ужасно. Кожа серая как у покойника, на лбу блестели крупный капли пота, волосы растрепаны. Губы кривились в злобной болезненной усмешке, в правом глазу сверкала ярость, а левый… вместо левого сплошной кровавый сгусток. Длинная рана рассекла чуть наискосок лоб, глаз и скулу, сквозь влажные края виднелись мышцы и кость, остатки вытекающего белка. Кровь текла по щекам, капала на грудь, сочилась из раны на бедре и на левом боку.