— На чем я остановился? — чешет он репу.

— На том, что ее волосы вкусно пахли.

— И не только волосы, Марки! Вся она! Смекаешь? — и он продолжает идти. Я — за ним. — Наверное, ее можно назвать моей первой любовью. Знаешь… даже если бы я знал, какой болезнью она меня наградит тогда… все равно бы не пошел на попятную!

— Трипака от нее поймал что ли?

Хейзел засмеялся.

— Нет, парниша. Хоть я и не знаю, что именно ты сказал, но подозреваю, что ты о той херне, от которой член вздувается, покрывается пузырями, и какая-то черная хрень течет?

Меня немного перекосило.

— Я таких болезней не знаю… но… наверное…

— Я болел разной дрянью, но все это было излечимо — магия, травки, вонючие мази, от которых только и хочется, что блевать. А еще настойки разные, после которых в сортир через по семнадцать раз на дню бегаешь. Все это лечится, смекаешь? — он откашлялся, вытер рот рукавом и продолжил: — А вот та малышка… наградила меня другой болезнью. В прочем… ты же видел.

Меня осенило.

— Так… ты не родился таким?

Хейзел заржал так, что с ветвей взлетели перепуганные птицы.

— Ты думал, что мои предки тоже такие же мохнатые? Или что меня вскармливала титькой волчица?

Он продолжает смеяться, и потому мы стоим. Он ржет, а смотрю на него. Становится тоже немного смешно. Но не потому, что он смешно пошутил, а просто от вида охотника и звука его смеха.

Наконец, он проржался, шмыгнул носом и харкнул в сторону от себя.

— Нет, браток, ликантропия не передается по наследству. Хотя бы потому, что детей ликантропы иметь не могут. Смекаешь?

Киваю.

— Печально, — пытаюсь я ему сочувствовать.

— Отнюдь! — громко вскрикивает он. — Я могу пялить всех баб без разбору, и ни одна от меня не залетит! Даже не нужно принюхиваться, когда у них течка! Хотя… откровенно говоря, на таких у меня тут же встает, и ничего поделать с собой не могу. Смекаешь, сколько у меня детей бы было за все эти семьдесят лет?!

— Семьдесят?!