Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, оно становилось пылающим сигнальным костром.

Призывом к ужасающей Матери Рождения.

Будь ты проклят, Ликаро! Будь проклят!

Воины пустыни теперь называли гарем шатром падираджи, и для Маловеби и его чуткого носа алхимика шатер смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спертым – даже пропитанным – жарким дыханием, потом и семенем был воздух внутри него. Псатма Наннафери, само собой, находилась там: жизнь королевских наложниц ограничивали законы фаним и кианские обычаи. Она, как всегда, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение ее духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Псатма откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.

Чародей Мбимаю изо всех сил старался не утонуть в ее огромных черных очах.

Он оценил изобилие пищи – дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Нильнамеша, – но опасался, что честь разделить с падираджей завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Фанайял не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посланник Зеума старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Фанайял, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы Священный Зеум по меньшей мере прислал ему корабли!

Псатма Наннафери рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалясь с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам – тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чем-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло ее лицо, но в ее глазах не было и тени насмешки.

Казалось, весь мир в этот день был для нее подлинным даром.

– И кого? Кого страшится великий сатахан? – вопил Фанайял.

Маловеби продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в фанайялову душу, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы – вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.

– Аспект-императора!

Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.

Посланнику Зеума уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры», и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда падираджа готов будет услышать ответ.