Хьюмэн вдруг протянул руку и коснулся живота Эндера.

— Я заключу свой договор, — сказал он Эндеру. — Я всегда буду чтить тебя, но никогда не убью тебя.

Эндер протянул руку и положил ее на горячий живот Хьюмэна.

— Я тоже буду всегда чтить тебя, — ответил Эндер.

— А если наше и ваше племя договорятся, — сказал Хьюмэн, — ты наградишь меня третьей жизнью? Ты сделаешь так, чтобы я поднялся и пил солнечный свет?

— А нельзя ли сделать это быстро? Не так медленно и ужасно, как…

— Чтобы я стал молчаливым деревом? Никогда не был отцом? Без награды, только для того, чтобы вонючие мачос ели мой сок или чтобы отдать древесину братьям, когда они попросят?

— Не может ли кто-то другой сделать это? — спросил Эндер. — Кто-то из братьев, кто лучше знает, как вы живете и умираете?

— Ты не понимаешь, — сказал Хьюмэн. — Только так все племя узнает, что мы сказали правду. Или ты дашь мне третью жизнь, или я сделаю это с тобой, или договора не будет. Я не могу убить тебя, Глашатай, а нам обоим нужен этот договор.

— Я сделаю это, — согласился Эндер.

Хьюмэн кивнул, убрал руку и вернулся к Крикливой.

— О Deus, — прошептала Уанда. — Неужели у вас хватит смелости?

Эндер не ответил. Он просто молча последовал за Эрроу, который повел их в лес. Он был таким счастливым и игривым — Эндер не видел еще свинок такими.

Позади они услышали голоса жен, певших жуткую песню без мелодии. Хьюмэн сказал им правду о Пипо и Либо, о том, что они умерли мучительной смертью, только чтобы не совершать того, что им казалось убийством. Только когда они отошли далеко и голоса жен стали не громче, чем их шаги, люди смогли заговорить.

— Это была месса по душе моего отца, — сказала Уанда.

— И моего, — ответила Новинья; и все поняли, что она говорит о Пипо, а не о давно умершем почтенном Густо.

Но Эндер не участвовал в их разговоре; он не знал Либо и Пипо и не мог разделить их скорбных воспоминаний. Он мог думать лишь о сотнях деревьев в этом лесу. Когда-то каждое из них было свинкой, жило и дышало. Свинки могли петь им песни, разговаривать с ними, иногда даже понимать их разговор. Но не Эндер. Для него деревья не были народом и никогда не могли стать. Когда он возьмет нож и разрежет Хьюмэна, это не будет убийством в глазах свинок, но Эндер будет чувствовать, что отнимает единственную часть жизни Хьюмэна, которую он может понять. Как пекениньос, Хьюмэн был настоящим раманом, братом. Как дерево, он будет только памятником. Только это Эндер мог понять, только в это он мог поверить.

«И снова, — думал он, — я должен убить, хотя я обещал, что никогда больше не сделаю этого».