Голова закружилась.
Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацан в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед! Закрывай свой семинар! Ну, Ванечка, черт тебя!»
Спокоен был только водитель. Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка наконец поднялся в автобус: «А там не зашибут мальчишку?»
Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.
– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.
– Ну, если три… – кивнул водитель.
Что-то незримое соединило в этот момент грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку – Мазутную или Телеграфную, давно ставшую Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.
Веснин тряхнул головой.
Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком.
Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, ты только не теряйся, спрашивай, а вот он, Веснин, растерялся.
– Мое детство – это мой опыт, – сказал он вслух. – Зачем тебе чей-то чужой опыт? Ты разве не знаешь, что любой человеческий опыт на восемьдесят, если не на девяносто процентов замешан на лжи или на непонимании?
– Это и у тебя так?
Веснин замер.
В его невинном вопросе таилась ловушка.