Чего бы ни касался его изумлённый светоизлучательный взгляд, он превращал обычную, тысячелетнюю картину во что-то, ранее ни разу никем не виденное, что бросалось световозвращаться навстречу – и сияло, и меняло форму, и переливалось, и красовалось перед ним!

Старые деревья на движущейся лаве изумрудной воды вытягивались почти до середины реки. С изумлением Дада понял, что при желании может взглядом удлинить их отражения, отражения деревьев с двух разных берегов, соединить и стянуть при их помощи обе набережные друг с другом!

Этот ластящийся послушный светящийся мир был пластичен, как удачная мысль: стоило ему подумать что-то, как оно тут же происходило.

Дада перевёл свои волшебные глаза на плотно стоящие книжные тома зданий слева, на длинную полукруглую полку берега Сены, где набережная Малаке стремительно и логично для книг перетекала в набережную Вольтера, Вольтер сменялся Монтерланом, и тот – Анатолем Франсом. Окна зданий, как светящиеся нарядные плашки для заглавных букв шрифта, украшали обложки фасадов. За первым рядом прибрежных книг выглядывали припрятанные вдалеке две резные острые крышечки старинного чернильного прибора – базилика святой Клотильды.

Дальше шлагбаумы мостов Карузель и Руаяль перекрывали вид, и суставчатая набережная левого берега зрительно смыкалась с набережной Тюильри справа.

От сосредоточенного созерцания своего воздействия на город его отвлекло покалывание и пощипывание по всему телу. Внезапно стало трудно дышать, и вновь страх словно бы плотно обнял его, стиснул, огромный, сильный, как неведомое существо.

Но если прижать пальцы к лицу, ничего не исчезает: всё просвечивает сквозь! Как к этому относиться? Это плохо или хорошо? Для него?

Ударная волна райского запаха от цветов, которые он продолжал сжимать в кулаке, отогнала приступ ужаса и, напротив, накрыла его новой порцией впечатлений: когда он отнял руки от глаз, у пластичного струящегося сияющего города появилось третье отражение.

Словно сверху вместо неба положили зеркало.

Зрелище получилось настолько невероятным, что Даниэль не знал, смеяться от удовольствия видеть это чудо или бежать от страха зеркальной крышки, накрывшей Париж.

Но он не мог бежать – он остолбенел от угрожающей красоты.

Едва переставляя ноги, он двинулся в свой трип по несуществующему нигде, кроме его воображения, Парижу, с искажённым от потрясающего видения лицом и отвисшей челюстью.

Не каждый день всё же понаблюдаешь, как Париж меняет высотность – простым отражением зданий в реке и в небе одновременно. Эйфелева башня превращается в ажурный галстук-бабочку невидимого владельца-великана, круглый купол Академии наук – в диковинные, прижатые друг к другу золотые груди, а по небу течёт Сена со своими набережными, домами, лестницами спусков, мощением береговых дорожек, баржами и деревьями.