Несколько листов были объединены зимой: белый Париж в снегу словно бы покрывался лёгкой, как загар, позолотой от того, что в нём была Беке, выразить это графически и живописно было легко – L'encre de Chine chinoise «L'or du passe».

Вообще, лёгкость этих рисунков составляла отдельную ценность каждого изображения: идеи идеями, метафоры метафорами, а всё же приятно видеть, что художник умеет рисовать, – с удовольствием отметил Жюль.

Почти на каждой картинке незримо присутствовал спутник: второй бокал с вином на её столике, очки в прямоугольной оправе, сигара; рука с манжетой из-под края рукава – но которая могла принадлежать и официанту, нос мужского ботинка – но который мог быть и прохожего…

И аксиоматическая данность «Париж – город влюблённых» здесь недвусмысленно уточнялась: а все остальные в нём, извините-подвиньтесь, постольку-поскольку. Если настоящие хозяева позволят.

Мимо каруселей, вверх и вниз по лестницам, в зале театра, в мерцании кинозала, цветными рядами субботнего рынка, пустым ночным метро, промельком в окне автобуса – влюблённая и возлюбленная женщина светилась в Париже, как его душа, перемещаясь по городу, освещая и согревая его и придавая совсем иной смысл и подтекст всем прочим сияющим в нём огням.

От множества же множеств (прекрасных или никуда не годных) изображений Парижа и бесчисленных (бездарных или желанных) красавиц в нём, рисунки Бернара Висковски, кроме его знаменитого стиля, отличало только одно: его героиня была воплощена в гротескном облике странной женщины, с непропорционально длинной шеей чуть больше её собственного роста, увенчанной головой с чёрными, собранными сзади волосами, и с вполне узнаваемым прелестным уклончивым лицом Беке. И разгуливала она по его Парижу, похожая на мини-жирафу Карла X и на Эйфелеву башню (вздумай та погулять) одновременно.

Поэтому, когда Беке наконец пришла, первое, что сделал Вит Жюль, дважды целуя прохладные щёки, – протянул ей блокнот рисунков:

– Похоже, это ваше.

Она взяла книгу и по тому, как не подняла на него глаз, Жюль понял, что Беке не знала о её существовании.

– Да, это моё.

И только когда их стало четверо, как ножек у длинного стола, за которым они сидели, Виски, словно столешница из старого тёмного дерева, всей тяжестью лежащая на них, объединил их во что-то осмысленное: в этот поминальный стол.

Беке знала, где лежит свежий хлеб, подала сыр, и оливки, и виноград, спросила, нужно ли молоко для хлопьев, но Зитц, громко рыгнув, уже перешла на ветчину. Появилось красное вино из запасов хозяина дома, о котором знал Жюль, и они выпили его.