Но правду говорят, коль худо тебе, не думай, что хуже не будет. В калитку, в которой одной и виделось Маше спасение, чья-то голова сунулась, глаза вытаращила, за ней ещё: «Что тут за гвалт, праведные?» И повалил во дворик народ густо, сторонясь собаки, шеи вытягивая; ох, горе Марии! В одной рубашке рваной, пред толпой. А толки-то!

— Чего это она? Гуляща?

— Ты гляди, гляди, уходила мытаря!

— Да что вы говорите точно сослепу, уважаемый, в кровище она. Или не видите?

— Сами вы… уважаемый. То евоная кровь, вишь вон как валяется?

— Повязали охальника, вот и валяется.

— Поостерегись, женщина, какой же охальник, одёжа-то волкодавская.

— А кто ж его повязал, если он волкодав?

— Вишь, рядом с ей стоит, который в кузнецовой одёжке. Он хахаль её. Я признал, то ж гончарова дочь. Говорила моя старуха, что Машка-то с кузнецом снюхалась.

— Так то ж она с нашим, а этот…

— А по мне, отцы, так всё одно позор, что наш кузнец, что пришлый.

— Вот говорил я сразу, что гуляща!

Мария дрогнула, будто снова ударили, оглядела лица — пятна белые, всё плывёт в глазах, и казалось, куда уж хуже-то, ан нет. Продралась сквозь толпу матушка.

— А ну, пусти!

— А, Лизавета! — обрадовался староста. — Ты гляди, что беспутница твоя содеяла!

— Ма-ша?! — слогами выговорила мать страшным голосом.

От этого оборвалось что-то в душе Машеньки: «Всё равно теперь мне», — подумала и огляделась невидяще. Нет ни в ком жалости, один лишь чужак, что видал позорное самое, тянет руку.

Толпа, ропща, надвинулась. Передние и рады были назад пролезть, да слишком уж напирали задние.

— Это что вы со мной сделали? — подал голос очнувшийся волкодав. — Это кто ж такой осмелился?!

Он завозился, как червяк, поднял голову. Малости не хватало Волкову, чтобы вмешаться. Кровь бросилась в голову, перед глазами налились рубиновым цветом буквы «Афины», но предупреждение защитной программы не остановило капитана «Улисса».