Вот они, два старика, все седые, насквозь промерзшие, на сырых декабрьских скалах.

Столько лет они знакомы, так много лет, что могли бы поменяться лицами. Что глаза, что рот — не отличить. Этакие древние братья. Лишь тот, что вылез из вертолета, чуть отличался. Из темного вороха его одежд глядела нелепая гавайская рубашка. Гарри старался на нее не смотреть.

В глазах у обоих стояли слезы.

— Гарри, я здесь с тем, чтобы тебя предупредить.

— Нет в этом нужды. Зачем еще мне, по-твоему, прятаться. Что, последний день настал?

— Да, последний.

Постояли, подумали.

Завтра Рождество. Последние суда уходят сегодня, в его канун. Англия, камень среди туманных вод, станет погребенным во мгле мраморным монументом с высеченной дождем эпитафией. Лишь чайки будут здесь править. А в июне миллиард июньских бабочек-монархов вспорхнет над морем, как праздничное конфетти.

Гарри заговорил, не сводив глаз с набегающих волн:

— Что, к закату отсюда все придурки свалят, до последнего?

— Да, как-то так.

— Прямо оторопь берет. А ты что же, Сэмюэл, меня силой увезти собрался?

— Скорее уж, уговорить.

— Уговорить? Господи Боже, Сэм, ты что, полвека же меня знаешь. Невдомек тебе, что ли, что я стану последним из людей, одним во всей Британии, нет, не так: во всей Великой Британии?

«Последний человек Великой Британии, — подумал Гарри, — послушай, Господи! Звонит колокол. Великий лондонский колокол, что слышался сквозь дождь и все времена до этого самого странного дня и часа, когда все, все, кроме одного, покинут этот курган народов, этот зеленый могильный холм в море холодного света.

Кроме него. Одного.

— Послушай, Сэмюэл. Мне и могила здесь готова. Бросить ее жалко.

— Кто тебя в нее опустит?

— Сам лягу, как час придет.

— А закапывать кто будет?