– Я учитываю запрет. Дай запись.

Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов – в сплошных, пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал Грантом Уймом, сохранив что-то от Николая Хайдарова; время отсчитало десять секунд для Уйма и неизвестно сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо, мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.

Он прохрипел: «Оккам, экран выключить». Содрал с себя «эльф», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму – дыхание, пульс и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского – скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерсисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. «Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите».

Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:

– Ал, соберите команду. Кофе бы мне…

Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и, сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял, чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела: заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача – и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать – иначе кого-нибудь возненавидишь…

Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:

– Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.

Из третьего уровня рубки доносились голоса – экипаж собрался по его приглашению. Все? – спросил себя Хайдаров. Все. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.

Уйма он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом – словно бы для пущего контраста – с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко – врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда – прикрыв глаза, – необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уйм и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам – и нос, и глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность – характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.