— А в нашем были. Моя прабабушка к ста трём годам в детство впала, — упавшим голосом проговорила Вероника Степановна, — и с ребятнёй на улице в куклы играла.

— Это старческий маразм, ему до этого ещё далеко, — успокоил её Николай Васильевич, хотя сам в этом был далеко не уверен. — Увидишь, он пошатается по своим цыганкам и домой вернётся. Дело молодое.

— А врач?

— Ну, хочешь тебя к нему отвезу? Нервы подлечить.

***

Но Гоша не вернулся.

Поначалу его привечали друзья в общаге. Благо, студенческий билет остался у него на руках и вахтёр без возражений его пропускал. А вид… мало ли — пропился вконец, бедолага, со студентами такое бывает. А потом и его друзья решили, что всякому чудачеству есть предел. Не моется, не стрижётся — ладно, потерпим, не баре — но они не нанимались же ещё и становиться учениками этого само-назначенного гуру! Пиво не пей, девочек не води, матерно не выражайся. И вообще — живи в аскезе и подражай какому-то одичавшему чуваку из заморской книжки, которому ничего в жизни не надо, кроме снов наяву. А они ещё молоды и хотят веселиться. Да пошёл этот Гоша… подальше, — судачили они меж собой. И отправили его вместе с его заморскими богами по этому отдалённому адресу. Правда, пожалев бедолагу, предложили ему на прощание приодеть какие-никакие порядочные вещи — уж очень он обносился, или, скорее — залоснился. Но Гоша отказался, сердечно их поблагодарив за любовь и преподанные ему уроки. Какие ещё уроки? И что интересно — бывшие Гошины друзья, избавившись от его компании, немедленно достигли нирваны, о которой он так долго и заумно талдычил им. Как сказал его бывший друг Серёга:

— Ты глянь, а Гоша был прав — нирвана и жизнь по кайфу, это когда можно делать, что хочешь, и никакой перец без носков тебе не указ!

Правда, Гоша в эти слова вкладывал совсем другой смысл.

***

Уйдя из общаги, не понятый и не принятый невольными слушателями, Гоша стал жить… везде. Благо, на дворе ранняя осень и спать можно было где угодно. В парках ночевал, в пригородных лесополосах медитировал — а это почти что дикая природа, у подъездов и на остановочных лавках кимарил. Однако медитации медитациями, но и есть иногда хочется. Но в стране шла перестройка, а скорее — растащиловка добра, за ту работу, что ему, молодому и сильному, охотно предлагали — рабочего или грузчика — денег могли не платить месяцами. Да и странненьких там недолюбливали — народ на стройках, рынках и складах был простой и про всяких богов выражался только нецензурно. И серьги в ушах воспринимали как некий атрибут аморального разложения. От этих людей Гоша ушёл сам. И стал выходить с табличкой на груди — как партизан на расстрел — на местную биржу дешёвой рабсилы у Сенного рынка. За разовый заказ — яму вырыть, землю вскопать, кирпичи перетаскать, забор починить — люди рассчитались сразу. Гоше это подходило — и пропитание, и гордыня смиряется. Иногда, если повезёт, его брали ремонтировать дом, дачу или квартиру, где можно было заодно и перекантоваться. Но обычно вместе с ним там кантовалась ещё пара-тройка таких же бесприютных граждан, но ставших ими по другой причине — их увлечением было не заморское учение, а алкоголь или нелады с законом. Какое-то время они терпели нерусское занудство напарника: да пусть себе сидит в углу истуканом и бубонит какую-то фигню, им больше выпивки достанется. Видно, у него свой кайф. Но, рано или поздно, обстановка накалялась и они начинали подозревать Гошу в снобизме, особенно подвыпив. И в гордом нежелании влиться в их простую тёплую компанию. И они начинали его перевоспитывать. В основном физически — уж как умели. Однако наука впрок не шла и заканчивалась для Гоши всегда поражением, поскольку он стойко держался принципа непротивления злу насилием. А ведь мог бы и сдачу дать, будучи физически сильнее своих пропитанных алкоголем наставников. А, как известно, в стае хищников, если кто поджимает хвост, тот навсегда теряет последнее уважение соплеменников. И Гоше приходилось уходить, лишившись и прокорма, и крова. Не говоря уж о заработанных рублях, которые ватага победителей считала своими — по праву сильного. Гоша всё переносил стоически, а обидчиков прощал и даже благодарил их. Именно так — уходя, кланялся им в пояс у двери, и благодарил за ту проверку терпения и смирения, которую они ему любезно устроили, укрепив его Дух. И снова возвращался на рынок с табличкой на груди. Или, когда уж совсем безрыбье — шёл на вокзал, кантоваться с бомжами. Теми же нищими, которых даже Шива-Рудра почитал достойными своего общества и познания высоких истин. А уж Гоше и сам бог велел не презирать их. Кстати они-то, эти, так называемые, отбросы общества, оказались самыми терпимыми к "чокнутому кришнаиту" и даже где-то склонными ухватить хоть малые крохи учения Кришны.