Ушли они. А Микола сидит, значит. И стал он приходить в себя. Вспомнил, что Маруська у кума оставлена. А кум поди знай где. А цыган в городе полно. И в деревню к ночи надо бы. И ослушаться нельзя, уж больно сердитый доктор. В больнице-то, говорят, кровь высасывают. Не всю, конешно.

И вдруг Миколу будто слегой меж глаз ударило: фармазон!!! Он самый! Да как же раньше-то не вспомнил? Та странница божья и сказывала. Ездит по деревням в белой круглой шляпе, всех в свою веру обращает: деньги дает, списывает с человека аль с бабы поличье на бумагу, и поличье то увозит с собой. И ежели кто фармазонской поганой вере изменит, сей же миг узнаёт, и в то поличье стреляет, и отступник умирает немедля, без всякого покаяния. А раз еще и подпис кровью… Свят, свят, господь Саваоф!

Микола и про боль забыл, соскочил со стула — и через подоконник. Обстрекался в крапиве, барыня с зонтиком завизжала, кто-то рявкнул «Держи вора!», псы забрехали. Не помня себя добежал до дому. Оттащил кума — тот спал поперек калитки с битой мордой, — мигом обрядил Маруську и, не затворив воротину, плюхнулся в телегу — мимо каланчи, вниз по булыжнику, на околицу, вдоль выгонов. Опомнился аж за старым погостом. Убег, слава Богу. Спас душеньку…

Вот и лес начался. Маруська бежала ни шатко ни валко, трюхала селезенкой. Солнце клонилось к елкам. Ну и денек. Микола пощупал деньги за пазухой, прикорнул поудобней — становая жила давала себя знать, окаянная. Только бы добраться. Бабка Степанида все поправит. Через порог положит, на спине топором старый веник потюкает, пошепчет что надо. Как рукой снимет. А не то в баню сводит. Горшок на пун кинет. Стара, а все может. Потому — слово знает. Не то что эти… вражины. Только и знают кровь сосать.

Он призадумался, вспомнил кривую бабкину избенку на отшибе. Как они маленькие на спор бегали: кто не испугается заглянуть в окошко. Шиш чего увидишь в это окошко. Потом и сама бабка пригрезилась, да таково приветливо улыбается своим одиноким зубом. Вдруг фармазон давешний вспомнился. А вот и доктор — толстый, сердитый, штиблетой топает. В одной руке ножик сапожный, в другой — бутыль четвертная из-под белого вина казенного. Для крови, значит.

Микола вздрогнул, проснулся. Смеркалось. Лес загустел. Совсем близко деревня, вот только дуб старый проехать, а там и опушка. Нехорошее место этот дуб. Всякое про него сказывают.

Так и есть: обочь дороги вылез из кустов мужик — не мужик, с котомкой, без шапки, весь оброс, волосья зачесаны налево, а бровей нету. — Во тебе, — подумал Микола, перекрестился и из пальцев сделал кукиш, — не на таковского напал. Это на Ерофея ты страшный, когда деревья ломать зачнешь, а счас…