Она шарила по груди рукой, что-то пыталась достать из-за пазухи. И достала, и протянула наугад сжатый кулак.

Рука дрожала.

Пальцы чуть приоткрылись, меж них блеснуло…

Кача хотела что-то отдать мне – а я ни в чем от нее не нуждалась!

– А теперь – сгинь!

Она и сгинула.

Осталась только вмятина в песке.

– Спасибо, – сказала я Гунару, выбравшись из ямы.

Он не отпускал моей руки.

– Спасибо, Гунар, – повторила я и глянула вниз.

Ямы не было.

Мы стояли на зеленом склоне холма, на ухоженной травке. Ни тебе откоса с мертвыми соснами, ни серого вздыбленного песка…

А в кулаке зажат желудь с двумя листками на обрывке кожаного шнура.

– Только не спрашивай, что это было, – попросила я своего шального фотокора.

– И так ясно. Соха – ни с места, конь – во весь дух, жидкая каша и спятил петух! – ответил он присказкой, означавшей полнейшее безумие ситуации, и улыбнулся.

Не скажу, что это была голливудская улыбка. Когда на кудрявой голове уже нарисовались две неплохие залысины, когда и сзади наметилась кругленькая плешь, когда по лбу пролегли четыре морщины, когда сразу видно, что человек давно не был у дантиста… да, лицо было обычное, привычное, траченное временем.

Но я узнала глаза!

Ясные карие глаза смотрели мне в душу – и вокруг них образовалось, слепилось, ожило совсем иное лицо, иное тело. Гибкая, стройная, тонкая фигурка, полное невыразимой прелести смуглое лицо, чуть склоненное набок, и зреющая на устах то ли новорожденная шуточка, то ли давнее присловье…

– Это ты? – спросила я.

– А это – ты! – ответил он. И весь ко мне потянулся.