Теперь я по городу ходила с большой опаской.

Очевидно, не следовало лишать Качу ее магического желудя.

Авы подсылали кого-то покопаться у меня в квартире. К счастью, дома случился Ингус и нагнал на воришек страху.

Еще вчера вывалился на меня из подворотни здоровенный пьяный мужик, облапил, стал шарить по груди и по шее. Я вывернулась. Зубы у мужика были удивительные для бомжа или алкоголика – белейшие, чуть ли не с боб величиной. Поор-Ава?..

Все-таки наивности у них хватало – они считали, что я непременно вывешу желудь на шею, если не уложу его в коробку с фамильными драгоценностями. А я его на карабин посадила и по мере необходимости пристегивала то к сумке, то к ключам, то к фурнитуре джинсов.

И не давал мне покоя один вопрос: есть связь между магией желудя и неувядающей молодостью Качи?

Гунар проявил пленку – и никакой медведицы мы там, понятное дело, не увидели, а увидели молодую женщину, еще не достигшую тридцати, приятную собой, с длинными темными волосами. Когда Кача чуть не стала полковницей-Наполеоншей, ей было около девятнадцати. Теперь, чуть ли не два столетия спустя, она постарела хорошо если лет на шесть-семь…

Так что я появлялась на улицах или с Гунаром, или с кем-то из коллег, а Милке в последнее время было не до меня. Я знала, в чем дело, я не обижалась, и когда она меня вызвонила, когда позвала поискать в Старой Риге не слишком дорогое кафе, я поняла – это наш прощальный кофе…

Мы шли от вывески к вывеске, и все ей было не так, все ее раздражало.

– … И пусть вымирают! – повторяла Милка. – И пусть идут ко дну! Национал-идиоты траханные! С меня – хватит!

Старая Рига очень похорошела. На каждом фасаде сияла вывеска – или банка, или невразумительной, зато заграничной структуры. Но Милка не видела всего этого великолепия. Она шла сквозь прекрасную готику, совершенно ее не замечая. Человек, доведенный до крайности, в упор не видит готики.

Поперек узкой улочки все еще торчала баррикада из бетонных блоков. На ней сидели двое, спиной к спине. Один был длинный, тонконогий, со светлыми волосами по плечо, схваченными резинкой в модный хвостик. Его опущенную голову охватывала тканая полоска – черные знаки Ужа по желтому полю. Рядом лежало старое кокле. Другой был невысокий крепыш, тоже очень хмурый и озабоченный. И он, запрокинув голову, приоткрыв рот, смотрел ввысь…

Парни поочередно вздыхали.

– Сидят! – громко сказала Милка. – Сидят! Да чтоб они с голоду померли на этой баррикаде!

– Сегодня не помрут, – заметила я. У парней был начатый пакет кефира и сверток из промасленной бумаги.