У Синекуры это был уже второй заход на Улице Святого Жигмонда, и многие ее здесь помнили. Из первого захода ее вытащил когда-то приближенный Фалкона и определил в общество, придумав Синекуре новое имя и биографию — как раз вовремя: она стояла у стены уже третью неделю, а четвертая неделя грозила ей потерей женственности. Трехлетний перерыв пошел Синекуре на пользу — повертевшись и покрасовавшись на балах, она научилась правильно держаться, ходить и говорить, и теперь от клиентов не было отбоя. Она могла выбирать — и выбирала поприличнее и почище. Жила она тут же, снимая комнату понедельно, в которую клиентов не водила.

* * *

Тревога в городе сменилась возбуждением и возмущением. Люди Фалкона, маскируясь под булочников, фермеров, и кузнецов, распространяли слухи и формировали мнение. Особое возмущение вызывало почему-то именно предательство Великой Вдовствующей. За все девятнадцать лет жизни в столице она не привлекла к себе столько внимания, сколько сейчас за один день. Поговаривали, конечно, о ее романах с женщинами, посмеивались, комики острили на Форуме и в гостиных — но теперь о Фрике говорил весь город, и называли ее не иначе как «эта блядь из Беркли», «полуславская потаскуха», «продажная шлюха» и «подстилка для предателей».

Шила сидела в «Дикости Какой» одна, столики вокруг были свободны, на Шилу недобро поглядывали артистические персонажи, еще вчера пившие и евшие за ее счет и изощренно проклинавшие Фалкона. Теперь Фалкона никто не проклинал. Соммерз, проникшийся патриотическим духом и занятый созданием величественного полотна, изображающего Великого Жигмонда в бою со славами, делал вид, что незнаком со вчерашней своей любовницей. Роквел за два часа намалевал упрощенную увеличенную копию своего же шедевра — портрета Фрики — но на этот раз изобразил ее голой, костлявой, со свисающими тряпичными грудями и грязной улыбкой, хотя она была вовсе не такая, и ему, опытному художнику, это было известно. Портрет носили по улицам и толпа хохотала. Народу вообще нравится, когда находят виноватых, во-первых потому, что есть над кем поглумиться и на кого излить накопившуюся злобу и, во-вторых, нахождение виноватых подтверждает, что сам-то народ как раз ни в чем и не виноват, а во всем виноваты виноватые и еще другие народы, типа там славы или артанцы, или продажные кронинцы, недостойные называться ниверийцами.

— Да мы этих образованных тварей так припечатаем, пыли не останется! — уверял какой-то очень толстый горожанин непризывного возраста. — Да пусть только попробуют к нам сунуться!