Спала день и ночь и даже не спала, а просто не появлялась в мире живых. Будто спряталась. Даже в сон просочилась гнетущая боль, в груди мутило, и самый распоследний дурак понял бы, что видится девке отнюдь не цветочный луг. Где прилегла, там и осталась, ей только лавку застелили мягкой шкурой да прикрыли теплым шерстяным одеялом. Лишь к следующему утру открыла глаза и долго лежала неподвижно, блуждая взглядом по сизой предрассветной хмари. На лавках вдоль стены лежали жуткие телохранители, и лишь один сидел – избела-бледные глаза Верна углядела даже сквозь муть в собственных – ровно огонь внутри горит и через глаза наружу лезет. Не поймешь кто, вроде Гогон Холодный, а вроде Тунтун.

Молчала. Будто язык отсох. Есть-пить не хотелось, даже естественная надобность тело не тревожила, словно отлетела Душа далеко-далеко, и лишь несколько пудов изможденной бабьей плоти безучастно лежат, ждут прилива сил.

– Долго спала? – Язык вялый, ленный, словно каша во рту.

– День да ночь позади. Светает.

Трупы убрали, но солоноватый запах крови остался. Пол и стены еще приводить в порядок и приводить, жаль, нельзя самой выбить кровавую память, как придверный половик. Стоит прикрыть глаза, будто наяву падают люди, жуткая девятка скупо, молниеносно кромсает дружинных князей-предателей, визжат бабы и одна за другой отпускают сознание.

Вот сидит Зазноба, бледная ровно смерть, вцепилась в лавку, хочется дуре кричать, а не может. На расписные цветы венчиком брызгает кровь… Три раза моргнула ~ три десятка рухнули, грохот мечей о щиты едва не оглушил… Душа не успевает за происходящим, людей уже нет, а ты глупо таращишься на место, где они только что стояли, и дышишь, словно рыба на песке.

– Мне плохо, – прошептала Верна. – Мне плохо…

Встала после полудня, не иначе солнечным светом напиталась. Разбудили крики и ржание лошадей. То сгоревшие дружинные избы раскатывали по бревнышку. В бабьи покои не входили, должно быть, Залом приказал не беспокоить – сколько проспит Верна, так пусть и будет. Едва появилась на крыльце, возвращенцы побросали дела, со всего двора сбежались и подхватили на руки. Не давая шагу ступить, вынесли на площадь, забросили на одну из четырех бочек, теперь пустых, и заставили держать речь. Туда же, на бочки, зашвырнули девятку, те отнеслись ко всему не в пример спокойнее. Ну хоть бы улыбнулись разок.

Заговорила через «не могу», язык показался тяжелее камня – отлынивает, не слушается, живет сам по себе:

– Мы победили…

Парни едва не всполошили город басовитым дружным ревом, хотя чего уж тут… Бубенец вторые сутки не спит.