— Сам виноват. Разбаловал! — и приказал задуть огонь и снял очки, и долго так лежал с открытыми глазами, а свет из них шел не в пример обычному чуть видимый, мерцающий, а после и совсем погас — Вай Кау спал…

Вот и сейчас он спит. Ночь. Скрип. Волны толкутся в борт, толкутся. Он, Океан конечно же не спит, он просто затаился, ждет, баюкает, а ты плывешь, плывешь и смотришь — ничего не видно; день, два, и вот уже семь дней прошло — и снова ничего, и дальше будет то же самое, и еще семь, и еще семь, и семью семь, а не пятнадцать; лгал адмирал, пятнадцать — это очень мало, а семью семь… И, может, лишь только тогда ты выйдешь, как всегда, на палубу, прищуришься, хоть ночь будет кругом, и будешь так смотреть, смотреть; нет ничего, нет, нет…

И вдруг над самым горизонтом, там, где обычно…

Нет! То для них, других, — магнитный остров, золото, заклятье, слепота. А для тебя…

И Рыжий расстегнул лантер, достал монету…

Было темно и ничего не разобрать, а можно только ощущать подушечками пальцев — вот глаз, он неподвижен, и обращен он, как всегда, на юг. И ветер ровный и попутный, «Тальфар» идет уверенно — за день по тридцать, сорок лиг, — и никого вокруг, один лишь Океан со всех сторон…

А Южный Континент все ближе, ближе! И в этом вы не сомневаетесь с той, самой первой ночи на борту. Тогда, как и сейчас, «Тальфар» лег в дрейф, на баке завалились спать… А вы сидели за столом, склонясь над ложной картой. Вай Кау, тяжело сопя, вертел монету так и сяк, да только зря он старался монета молчала. Тогда он попросил «еще раз почудить», и ты опять показывал, как оживает глаз, и адмирал сверял монету с компасом, и оба показания сходились. А после, подойдя к иллюминатору, вы их — и компас, и монету сверяли с Неподвижной Звездой — и снова все было точно. А выходить на палубу, чтобы проверить все как следует, Вай Кау запретил — другим об этом знать нельзя, им карты хватит. Карты! И смеялся.

И так с той ночи все и повелось — «Тальфар» спешил на юг, только на юг при ровном и попутном ветре день, два, четыре, семь, на все вопросы баковых вы отвечали четко, кратко, ясно: да, несомненно, да, конечно, да, вот сам посмотри, убедись, вот она, карта, вот наш курс, а как ты еще думал, все точно! А вечерами, запершись у себя в каюте, вы тщательно сверяли лаговые записи и отмечали ветры и течения, прокладывали курс… а после адмирал вводил поправку в вычислениях, ибо зачем их — тех, других — пугать, зачем им знать, как далеко уже ушли? И вместо сорока записывалось двадцать, а вместо тридцати пятнадцать лиг… А утром, приосанившись, Вай Кау выходил к грот-мачте и оглашал координаты, курс, а экипаж, еще сидевший у котлов с чадящим варевом, внимательно выслушивал его. И верил ему. Или, может, не верил, но разве так, на слух, чего поймешь, чтоб после с толком возразить? Вот и кивали они, и не спорили, хватали, обжигаясь, варево — бобовый суп, круто заправленный обманкой с солониной. А после: «К банкам! Порс!» — и вновь они весь день гребли, а вечером ложились в дрейф, и вновь — бобовый суп, шабаш, огня не разводить, скрип переборок, палубы…