Энграмма[11]. Воспоминание, слишком темное и страшное, чтобы его хранить.

Повернись! Оглянись! Безумие и кровь, их несет он — тот, кто... Болдху было восемь лет. Ребенок. Зверь.

А дальше — первородный ужас и ярость. Свободные от поставленных взрослыми блоков. Безграничные. Бездонные.

Его глаза распахнулись: ярко-голубые, холодные глаза, как у рептилии.

С ненавистью зыркнули сквозь траву. Траву, с ее шелестящей песней волн. Увидели Эглдавка. Враг! Еретик, предавший Единого Бога! Бей его, кромсай, потроши, лей кровь!

Болдх схватил свой чудесный новый кинжал, и опьяняющее, разнузданное веселье на миг ударило в голову. Он ринулся вперед...

Долен Катскаул не испытывала радости. Она сидела на большом камне у подножия утеса, в некотором отдаленье от «соратников», и лениво выковыривала грязь из-под ногтей кончиком своего мизерикорда. Вряд ли этот древний магический клинок подходил для сего занятия, но и вся ее жизнь повернулась не так, как нужно. Единственная дракесса в отряде, она испытала на себе весь набор предрассудков и недоверия, которые неизбежно сопровождали таких, как она.

— Моя ли это кожа? — спросила она себя, любуясь безукоризненной белизной двенадцати длинных пальцев. Ни для кого не было секретом, что остальные женщины в отряде ей завидовали, но Долен никак не могла понять почему. Возьмите сестру предводителя, Элдрику, например; Долен восхищали ее веснушки и свекольный румянец. Вот он, здоровый образ жизни. А что касается серого, испещренного крапинками лица Флекки, то Долен оно напоминало серебристый блеск березы в тусклом свете луны. Восторгаться можно, завидовать — нет.

* * *

Само понятие «ревность» казалось дракусам нелепым.

Oни не жаловались, да и вообще старались не замечать всего мелочного, неуместного и поверхностного. Но другие не были дракусами, и, казалось, таили неистощимые запасы смехотворных, глупейших обид, полуправд и ложных ценностей. Словно это помогало им отвлечься от настоящей жизни. Почему просто не сосредоточится на главном?

«И как только людям удалось изобрести колесо, просто непонятно», — размышляла она. Их слишком занимал размер всевозможных частей тела, особенно женского — или выбирание вшей из волос друг дружки, а важные дела откладывались на потом.

«А может, им просто не нравится мой раздвоенный язык?»

— Нет, — нежно промурлыкала она, и по серебристым губам пробежала тень улыбки. — Эглдавк же не возражает...

Эглдавк Клагфаст. Одна мысль об этом имени согревала душу и разгоняла все мрачные мысли и тревоги. Четыре слога — от первого сладкого и шутливого гласного через грозный ряд звонких согласных к финальным шепчущим обещаниям последних двух звуков — вмешали в себя все, что она любила в людях: страсть и трагедию их поэзии, чарующую красоту их музыки, способной лишить жизни или возродить к ней, и их юмор, такой смешной и необъяснимый.