В сотне футов от Кентона высился золотой алтарь. У четырех углов алтаря припали к земле бородатые химеры, отлитые из темного, как глухая ночь, металла: голова человека, крылья орла, тело льва. Хоть головы и возлежали на лапах, жестокие лица казались настороженными, будто химеры готовы были напасть в любой момент. Над треногой на алтаре поднимался узкий язычок алого пламени — острый, неподвижный.

В десяти ярдах перед лесом колонн обширным полумесяцем выстроились два ряда лучников и мечников. Они удерживали натиск толпы — мужчин и женщин, стариков и детей, вырванных из собственных эпох и помещенных в этот мир безвременья. Те налетали на солдат, беспомощные, как подхваченные ветром листья, бьющиеся о крепкую стену.

— Новая жрица — говорят, она очень красива? — произнес один из мужчин, стоявший перед Кентоном.

Он был худым, с белым лицом, на прилизанных волосах покоилась фригийская шапка. Темнокожая женщина казалась привлекательной. Мужчина справа от нее был ассирийцем, бородатым, с волчьими чертами лица.

— Говорят, она была принцессой, — сказала женщина. — Принцессой в Вавилоне, по слухам.

— Принцессой в Вавилоне! — эхом отозвался ассириец. Его волчье лицо стало мягче, в голосе звучала тоска по дому. — Ох, вернуться бы в Вавилон…

— Жрец Бела влюблен в нее — вот что говорят, — нарушила тишину женщина.

— В жрицу? — прошептал фригиец.

Женщина кивнула.

— Но это запрещено! — пробормотал он. — Это же смерть!

Женщина вновь рассмеялась.

— Тише! — предостерег ассириец.

— А Нарада, божья танцовщица, любит жреца Бела, — продолжила женщина, не обратив на него внимания. — Так что — кто-то торопится к Нергалу!

— Тише! — прошептал ассириец.

Раздался бой барабанов, пение флейты. Кентон поискал глазами источник звуков и увидел десяток храмовых служанок. Пять из них сидели у небольших тамбуринов, на которых лежали их розовые пальчики, две держали у алых губ флейты, три прижимались к арфам. В центре их круга находилось что-то, что сперва показалось Кентону черной сияющей паутиной, сотканной из гагатовых нитей, в которой бился рой золотистых бабочек. Паутина дрогнула, вздымаясь: шелковые иссиня-черные нити скрывали женщину, столь прекрасную, что на мгновение Кентон позабыл о Шарейн. Ее смуглая кожа напоминала бархатную тьму летней ночи, глаза же — беззвездное полуночное небо, волосы — клочья тумана в бурю, пойманные в золотые сети, тусклые сети. Угасание и сумрак, бывшие, казалось, самой ее сутью, таили в себе угрозу, страшившую стократ сильней своим искусом.

— Вот женщина, — дерзкий взгляд темнокожей был направлен на ассирийца, — которая получает то, что хочет, я готова поклясться ложем!