За окнами зимняя ночь накрыла поблёскивающий огнями город, а он сидел в гостиной со стаканом «Драй сэк» в одной руке и буклетом с фотографией Целестины Уайт в другой.

Он точно знал, что Серафима умерла в родах. Он видел негров, собравшихся на кладбище у её могилы, в день похорон Наоми. Он слышал послание Макса Беллини, зафиксированное «ансафоном».

Так или иначе, будь Серафима жива, ей было бы только девятнадцать, маловато для выпускницы Академии художественного колледжа.

Потрясающее сходство между художницей и Серафимой, как и биографические факты, приведённые в буклете, указывали на то, что эти женщины — сестры.

Вот это и ставило Младшего в тупик. Насколько он помнил, за две недели лечебной физкультуры Серафима ни разу не упомянула о сестре.

Более того, как Младший ни напрягал память, он вообще не мог вспомнить, о чём говорила ему Серафима во время занятий, словно в те дни оглох на оба уха. Сохранились только визуальные и чувственные ощущения: красота её лица, шелковистость кожи, упругость плоти под его умелыми руками.

Конечно, он пытался вспомнить и вечер страсти, который разделил с Серафимой почти четыре года тому назад в доме священника. Опять на ум не пришло ни единого сказанного ею слова, лишь совершенство её обнажённого чёрного тела.

В доме священника Младший не увидел доказательств существования сестры. Ни семейных фото, ни фотографии с выпускного вечера средней школы. Разумеется, семья Уайт нисколько его не интересовала, все его внимание поглощала Серафима.

Кроме того, он относил себя к тем, кто устремлён в будущее, от прошлого старался избавиться с максимально возможной быстротой, а потому не старался сохранять какие-либо воспоминания. В отличие от большинства людей, его не прельщало сентиментальное бултыхание в ностальгии.

«Драй сэк», должно быть, помог ему вызвать из памяти не только обнажённое тело Серафимы, но и голос её отца. С магнитофонной ленты. Под монотонный бубнеж преподобного Младший вжимал и вжимал в матрац его дочь.

Несмотря на необычную остроту ощущений, привносимую в любовные утехи черновым вариантом проповеди, который она распечатывала отцу, Младший не мог вспомнить ни одного слова преподобного, только тон и тембр голоса. Он не знал, кого надо винить за столь неприятную мысль, инстинкт, нервозность, а возможно, и просто херес, но теперь ему казалось, что из содержания проповеди он мог бы почерпнуть что-то крайне важное.

Он повертел буклет в руках, вновь взглянул на первую страницу. Заподозрил, что название выставки имеет какое-то отношение к ускользающей из памяти проповеди преподобного.