Я нуждался в такой женщине, как Найда. Если на то пошло, она обладала всем, о чем другим женщинам оставалось только мечтать: роскошно обставленный дом и муж, с каждым новым днем превращавшийся в прижизненный памятник собственному литературному гению. Кто может упрекнуть меня в том, что я недостаточно хорошо обходился с ней? Даже в моменты немилосердной творческой апатии я хранил верность своей жене. Кратковременный роман с Анеттой я сам был склонен объяснять своим же полнейшим смятением, наступившим после внезапной смерти Сонни. Именно так я и сказал Найде — должен признать, она совсем не рассердилась.

«Все вполне естественно», — проговорила она тогда, и я подумал, что это явилось ярчайшим примером ее рассудительности и умения понимать меня.

Вслед за тем событием мой творческий процесс стал резко набирать обороты — вплоть до сегодняшнего ступора, упадка, причем, надо признать, самого тяжелого и беспросветного, какие только выпадали на мою долю. Я чувствовал себя выжатым лимоном, был изломан, вконец выхолощен. В мозгу, при малейшей попытке написать хоть строчку — пустота, словно в космосе. Я понимал, что этот кризис будет особенно тягостным и затяжным. Но Найда отнеслась к моим мукам с терпением стоика, пока я писал, рвал и переделывал бесчисленное количество неуклюжих и ни на что не годных фрагментов книги. Лишь однажды она подала голос протеста — когда я заявил, что на этот раз должен повеситься.

— Ну нет, этого я уже не потерплю, — заявила она, точно выверив, что полагается говорить в таких ситуациях. — Нельзя этого делать, ты меня слышишь, Эрик?

Однако я добился своего, и она сложила из книг нечто вроде эшафота, пока я упорно трудился над составлением своего «предсмертного письма». Она же раздобыла где-то веревку и наточила как бритву нож; а потом поддерживала меня, пока я взбирался на самодельную плаху и затягивал узел…

Кадык снова судорожно дернулся вверх, и я чуть не поперхнулся.

— Эрик, ты уверен в том, что это действительно необходимо? — спросила Найда.

На этот раз ее вопрос прозвучал как в хорошо поставленной драме, с неизбежным скрытым подтекстом.

— Ведь одна-единственная секундная оплошность, и все — конец…

Бог ты мой, впервые за все это время я испытал прилив настоящих эмоций, доселе скрытых под плотной завесой искусно наигранного равнодушия. Будто из бездонной пучины наружу, к поверхности, наконец вырвался воздушный ком чувств, с появлением которого я и сам должен был продемонстрировать столь же неистовую реакцию и взорваться новым, не менее мощным эмоциональным зарядом.