Доска от многих подошв стала осклизлой, шаталась и сбросила на полпути людей — с шумом, плеском и ругательствами они свалились по колени, а то и глубже в тину, труп медленно поплыл в глубину, и Алмазов завопил, чтобы его не упустили. Лидочка не стала смотреть, как ловят Матю, — она все равно еще не верила в то, что видит Матю, а не какую-то куклу, нарочно загримированную под Матю.

Альбина стояла неподалеку, но смотрела в другую сторону, на средний пруд, на купальню, будто гуляла по пустому парку.

Лиде был виден и Александрийский. Он глядел на то, что происходило у колодца. И вдруг пошатнулся. Ладонь его поднялась, легла на сердце — будто его ударили в сердце.

Лидочка обернулась — что он увидел?

Матя лежал на берегу — только ноги в воде.

А на доске, что соединяла колодец с берегом, остался человек — это был санаторский шофер. Он стоял на коленях, наклонившись вперед и погрузив в пруд руку. Почти по плечо, даже не засучив рукава.

— Эй, начальник! — крикнул он. — Гляди, что я нашел!

Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и показал Алмазову, что поднял со дна пруда, — что-то черное, блестящее… револьвер!

Алмазов сделал два шага к воде, протянул руку и принял револьвер. Потом отыскал глазами Альбину, стоявшую неподалеку и равнодушно глядевшую на тело Мати Шавло.

— Вытри, — сказал он ей. — У тебя платок есть?

Альбина подошла к револьверу, приняла его из руки Алмазова.

— Можно я вытру? — спросил президент. — У меня платок чистый.

— Она это лучше сделает, — сказал Алмазов.

Лидочка поняла, что он не хочет, чтобы президент или кто еще из посторонних увидел, что это его револьвер.

Сам же Алмазов присел на корточки, повернул голову Мати, и Лидочка увидела за ухом в щетине коротких волос черную дырку. Туда ударила пуля, она разбила кость и убила человека. А потом его притащили сюда и кинули в колодец…

Все, что она наблюдала с того момента, как из колодца вытащили мертвого Матю, было кошмаром, которому нельзя верить, ни в коем случае нельзя, потому что сейчас Матя поднимется и скажет: «Ну как, славно я пошутил? У нас в Риме и получше шутки выделывали», — и засмеется.

Лидочка старалась поймать взгляд Александрийского, но тот был погружен в свои мысли. Он неотрывно смотрел на длинное и какое-то очень плоское тело Мати, ступнями оставшееся в воде, так что из воды торчали лишь наглые и уверенные в себе носки иностранных ботинок на каучуковой подошве, как автомобильная шина. Легче было смотреть на ботинки — а на лицо смотреть было невозможно. Потому что лицо было совершенно мертвым. И оно не имело отношения к Мате, а было лицом трупа Матвея Ипполитовича Шавло.