Глаза князя привыкли к темноте. Он сидел на койке так, словно проглотил длинный шест, и его птичья взлохмаченная голова, которую я впервые увидел не приведенной в геометрический порядок домашним парикмахером, поворачивалась вокруг оси, как у грифа, попавшего в клетку.

— Ты здесь, Матур? — спросил он без выражения.

— Да, князь, — сказал я. — Мы здесь. И мы равны.

— Равны ли? — спросил князь. Он подумал немного и добавил, не притворяясь, просто потому, что пришел к такому заключению: — Нет, мы с тобой не равны.

Я внутренне улыбнулся.

— Что привело вас сюда? — спросил я.

Князь пожал плечами.

За решеткой светлело, и в этом туманном синем свете я разглядел, что у князя какие-то мутные, пьяные глаза, словно он не понимает, что происходит.

— Я член верховной палаты парламента, — сообщил он мне доверительно. — Я пользуюсь неприкосновенностью.

— Вы сообщили об этом майору Тильви?

— Он жестоко поплатится.

В голосе князя не было убежденности. Ничего не было, пустой голос человека, который смотрит на рушашийся вокруг мир и не осознает, что сам он часть этого мира.

— Отец Фредерик умер, — сказал князь, запахиваясь потуже в халат. В камере было прохладно. — Мы скорбим.

Я не понимал, к чему он это говорит. Ну, умер миссионер. Надо же было ему когда-нибудь умереть.

— Как майор осмелился посадить вас сюда?

— Он боится меня.

— Это наркотики? — спросил я. — Они перехватили груз?

Князь поманил меня пальцем. Я приблизился.

— Меня скоро освободят, — сказал он шепотом. — Но не смей доносить об этом. Я тебя убью. Меня все предали. Но ты не посмеешь.

— Я не намерен вас предавать, — сказал я. — Я всегда оставался вашим верным другом. — Мне стало страшно.