— Ты во всем виновата, дрянь! — обвинил он безвинный канцелярский предмет, схватился за голову и, неудачно сев мимо стула, больно ушиб копчик.

Когда пароксизм душевной болезни схлынул, он выбрался во двор одноэтажного дома, в цоколе которого располагалась его квартирка, и уселся на скамью у стола под раскидистым старым вязом. Его щеки горели как в лихорадке и плечи дергались под рубахой. Было видно, что он измотан до крайности какой-то непрестанной работой, которая жгла его изнутри, не давая ни минуты покоя.

То ли цоколь дома был низок, то ли строение значительно осело с годами, но большая часть квартиры находилась ниже тротуара. Окна, отгороженные кустами, едва возвышались над утоптанной землей дворика и дарили помещению только свет, но не вид, если не считать туфли, ботильоны и сапоги, мелькавшие сквозь листву. Малюсенькое окошко, выходившее в переулок, было заколочено и закрашено.

Предупреждая ваше сочувствие, отмечу, что нынешний жилец, сменивший старого холостяка счетовода, наконец женившегося и съехавшего в Кузбасс, специально выбрал такое место, позволявшее ему быть в полном уединении, при том не в лесной глуши, а в столичной гуще, что, согласитесь, не так легко обеспечить за небольшой капитал. Если растянуть занавески и закрыть дверь, казалось, находишься в утробе какого-то гигантского дремлющего животного. Попади он, подобно ветхозаветному пророку164, в утробу доброжелательного кита, то бы не стал особенно возражать.

Нередко человек, желавший уединения, получив его, как дитя игрушку, быстро от него устает. У нашего же героя тяга к одиночеству с годами все упрочнялась, сделавшись основой натуры. Не к тому эффектному одиночеству, глупому, полному ложной гордости, от которого ломит зубы, но одиночеству Алисы в Стране Чудес165 — человека, окруженного торжеством абсурда.

Иной раз, возвращаясь мыслями к прежней жизни, он недоумевал, как вообще мог существовать в безумной тесноте коммуналки, да еще в одной комнате с женщиной — милой, кажется, но такой чужой ему нынешнему, о которой он мало думал. Варенька, кажется, ее звали… Или не Варенька? Может, Машенька? Ольга или Ирина? Сумочка, помада, резная рыбка…

— Господи, да откуда ж они — эти Ольга, Ирина, Маша? — мучительно вспоминал он, массируя виски пальцами. — Три сестры, верно? Чехов Антон Павлович написал. А ее как звали? Лиф атласный, полосатое платье, пузырек лавандовый на комоде… Пусть, впрочем… Что за разница мне теперь?

В конце концов, он как мог возместил ей свое предательство. Ведь предал же он ее? По сути? Обманул. Сбежал. Но так это сделал, что она не только не осталась в накладе, а даже, наверно, выиграла. Так что заключаем: больше всех он обманул сам себя, а это, миль пардон, неподсудно.