Порыв сквозняка, гулкий стук двери. Ирина вскакивает навстречу:

— Наконец-то!..

— Давно отошли воды? Схватки регулярные? Как часто?

Девичий голос наполняет комнату металлическим звоном, отдаваясь тремором во всех предметах. Марьяна говорит — как будто прицельными вибрациями звука безошибочно поражает мишени, одну за другой. Дрожит струна занавески над окном. Шевелятся подвески стеклянной люстры.

Ирина что-то отвечает, а боль наползает снова, уже ощутимая, бесспорная боль, утвердившаяся в правах. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

— Не надо, — обрывает Марьяна. — Лучше возьмите к себе детей. И соберитесь, мы скоро идем.

— Куда?

Кажется, мы спрашиваем вместе, так слаженно, почти в терцию. И обе сами мысленно даем себе ответ, и в нем есть Рыжий — единственное, что мы знаем точно, а остальное и не имеет значения.

А Марьяна не собирается отвечать на подобные вопросы.

Ее прохладная ладонь на животе, и концентрически расходится упругая волна, и покалывает мелкими иголочками скрытой, придержанной до поры до времени, но ошеломительной силы. Ее пальцы внутри, точные и естественные, они двигаются, щупают, исследуют, не причиняя отдельной боли. Ее сосредоточенное лицо и мокрые кончики свисающих волос на моей коже. Она выпрямляется, собирает их в жгут и завязывает узлом на затылке.

И тогда я впервые ловлю ее взгляд.

Ее звездчатые, неоновые, нечеловеческие глаза.

— Раскрытие пять сантиметров, — говорит она. — Еще недолго.

Боль катит напролом, распирает и раздирает изнутри, и сквозь усиленное дыхание по сбивчивому счету прорывается стон, — и волна отступает, откатывается, и у меня опять есть краткий промежуток, в который надо успеть спросить:

— Марьяна… Вы же там тоже были. Снаружи. Скажите, это правда — что они просто наблюдают за нами, и бассейн, и… ничего не случилось?!

Подушечки пальцев на запястье. Считает пульс.

— Нет. Неправда. Сто двенадцать, много, постарайтесь успокоиться. Сейчас самые болезненные схватки. Больнее уже не будет. Еще две-три, и будем рожать. На следующей попробуйте потужиться.

— Как неправда? А…?!

Затопляет, оглушает, застает врасплох, дыхание превращается в череду хриплых стонов, быстрее, быстрее, я должна успеть, потому что потом мне уже будет все равно. Просто перестанет быть важным — и судьба мира, и даже Рыжий. Рядом почему-то снова оказывается Ирина, она во всем белом, со стопкой белоснежного белья, переброшенного через локоть. Марьяна что-то ей говорит, я совсем не разбираю слов…

Ее ладонь на вершине купола. Неуловимое властное движение: