— Не могу, пока другие голодают.

— А я ради этого и приехал. Тебя повидать, само собой. Но главное — позаботиться о пленных казаках.

— Только о казаках?

— Да.

— А остальные не люди?

— До остальных мне пока дела нет.

Пленный снова посмотрел на еду и попросил:

— Отпусти меня, Лазарь. Христом Богом прошу. Не мучай. Не хочу я с тобой говорить и на еду смотреть не могу.

— Не выйдет, Никифор. Поговорить со мной придется. Пока не погутарим, будешь сидеть здесь, в тепле, перед едой, а твои друзья будут стоять на морозе. Ешь!

Последнее слово прозвучало, словно команда, резко и отрывисто. Тут уже Саблин не выдержал и накинулся на еду. Первый кусок колбасы буквально проглотил, почти не прожевывая, и я подумал, что надо его притормозить, как бы заворот кишок не произошел. Но он сам догадался, что торопиться не стоит, и дальше ел не торопясь, сдерживая жадность, и запивая еду чаем.

Пока Саблин насыщался, мы молчали и наблюдали за тем, как он ест. Но все когда-нибудь заканчивается. Блюдо опустело, и чай был выпит. Я снова наполнил кружку кипятком и пододвинул ее пленному, а он добавил заварку, взял кусок сахарина и обратился к Иванову:

— Раз уж так все вышло, говори, что тебе надо. Только учти, я никаких военных секретов не знаю. Обычный красноармеец.

— Запомни, Никифор, ты не красноармеец, а казак. Красный, но казак. Этого ничем не отменить. Мы с тобой родились казаками, живем как казаки и умрем казаками.

— Хорошо, — согласился Саблин.

— Как ты жил все это время?

Никифор пожал плечами:

— Как и все, кто на запад не удрал. Когда Деникин на Кубань уходил, я в станице остался. Пришли большевики, поставили перед выбором — либо к стенке, либо за них воевать. Я решил, что лучше воевать. В Крым, когда Врангеля добивали, не попал. Оказался на польском фронте. Потери были большие, и я дослужился до командира сотни. А когда мы отступили, меня демобилизовали. Возвращаюсь домой и как раз под раскулачивание попал. Что у нас было, все отобрали. Батя кой чего схоронил и мы выжили. А потом послабление нам вышло, даже снова поднялись. Дети родились. В тридцать третьем батю схоронил. А в тридцать четвертом сцепился с комсомольцами, наговорил лишнего, подрался с ними и одного крепко приложил. Мне дали семь лет. Отсидел пять. Выпустили. Опять вернулся домой, а тут война. С вами, шкурами, кто за немца, мне не по пути. Потому пошел добровольцем на фронт. С первого раза не взяли — судимость и не было доверия. Зато когда казачью кавалерию набирать стали, вопросов уже не задавали. А там нас погнали, через Кубань до Дагестана и дальше. Половина нашего корпуса к Волге ушла, а половина в горы. В плен попал уже в Азербайджане и меня хотели в распыл пустить. Но казачья справа спасла. Немцы как увидели, что казак, передали шкуровцам, а они уже сюда отправили. Такая вот история. А ты как жил заграницей? Небось жировал, пока из нас здесь последние жилы тянули? Красиво жил?