— Не дай Бог, брат, никому такой "красивой жизни", — Иванов покачал головой. — Но речь не обо мне. Сколько казаков сейчас в этом лагере?

— Не считал. Сотен пять, наверное. Ты начальник, коменданта спроси.

— И все думают как ты? Такие же упертые?

— Люди разные. А ты хочешь предложить амнистию, чтобы казаки к вам перешли и немцам стали служить?

— Не немцам, а Присуду, земле казачьей.

— Вона как… — протянул Саблин. — О Присуде заговорили… Жди большой крови…

— Куда уж больше? Она и так потоками льется. Не мы войну начинали и, скорее всего, не нам ее заканчивать. Появился шанс что-то исправить и вернуться на Родину. Мы его использовали и стараемся из этой ситуации что-то выжать.

В хате воцарилась тишина. Саблин аккуратно пил чай, а Иванов размышлял. Братья молчали минут пять, а затем Лазарь Митрофанович спросил Никифора:

— Если я тебя на поруки возьму и в родную станицу отправлю, что делать станешь?

Саблин помялся и ответил честно:

— Отлежусь и осмотрюсь. А потом не знаю. Честно говоря, силы на исходе. Я вас ненавижу, потому что против родной страны пошли. Но жену и деток повидать охота.

— Решено — я тебя забираю. Под свою ответственность. Сегодня побудешь со мной, мне есть, что тебе сказать, а завтра отправлю к жинке и детишкам.

— А что с другими военнопленными?

— Казаки отдельно, с ними разговор особый. Насчет комиссаров и коммунистов ничего не скажу — мне на них плевать.

— Не по-людски это… Я уезжаю, а они здесь…

Иванов посмотрел на меня:

— Хорунжий, выйди.

Кивнув, я покинул хату и обнаружил рядом с ней коменданта, который кинул взгляд на дверь и спросил:

— Разговаривают, браты?

— Да, — ответил я и, подумав, что среди пленных казаков могут быть и мои родственники, задал сотнику вопрос: — У тебя списки сидельцев далеко?