Мы шли по узкому коридору, потом по отвесным ступеням, постоянно вниз, откуда тянуло запахом моря и ила, сквозняк был настолько сильным, что пламя на факеле нашего проводника издавало монотонное пофыркивание.

В конце концов мы остановились перед какими-то дверьми, где белое создание высоко подняло факел, вытянуло скользкую, рыбью руку и удивительно громко заскрежетало когтями по доскам. Нам открыли. Позади находился большой подвал, освещенный бледным светом едва-едва пары светильников, и несколько рядов коленопреклоненных людей, но мы видели только их спины и головы, укрытые плащами. Спины, движущиеся, словно море, когда они одновременно били челом в поклонах.

– Накрыть головы, поставить знак на лоб – и на колени, – прошипел стражник с факелом.

В помещении было три входа – тот, которым зашли мы, и два, что вели в противоположные стороны. Прямо перед нами находилась освещенная красным ниша, в которой стояла статуя Госпожи Страды. Верные стояли на коленях четырьмя рядами, и было их сорок восемь. Тот, что нас проводил, был единственным измененным и единственный имел оружие на виду.

Едва я вошел, взглянул в вытаращенные глаза Азины – и сердце у меня едва не выскочило из груди. Я сразу же опустил лицо, расстегнул плащ, чтобы набросить его на голову, и мне удалось скрыть гримасу неприятия.

Мазь в чарке, что стояла на столе сбоку, была жирной, и я подумал, что ее непросто смывать, и что наверняка у предателей Сада удастся найти следы на лбу и на пальцах.

Потом мы стояли на коленях в конце зала, уперев руки в бедра, одновременно приподнимаясь и кланяясь скульптуре так глубоко, чтобы касаться лбом пола. Откуда-то – словно бы отовсюду – доносилось пение женщин, песня без слов, что поднималась и опадала, как бесконечный крик. Одновременно голос произносил молитву к Подземной Матери, по одной строфе за раз, и все мы повторяли ее, запечатывая поклонами.

– Праматерь Матерей, заверши свой круг!

Поклон.

– Самка Самок, отвори свой дом!

Поклон.

Продолжалось это долго.

Очень долго.

Через некоторое время открылись двери справа, и оттуда вошло двое мужей в капюшонах. Известный уже мне нахардал и некто, кто носил сверкающую серебряную маску жреца, хотя плащ его был черным, местным.

Музыка, молитвы и поклоны прекратились, а оба они уселись на пол под памятником.

– Мерзость города притягивает гнев и войну богов! – обратился звучным голосом тот, кто был в маске.

– Салах акидилла! – ответил ему хор голосов.

И снова поклон.

– Мать вспомнит о своем!