— Не дури. Шевели мослами, — прогундосили над ухом, и грубая рука, ухватив меня за воротник, рывком поставила на ноги, — не то хуже будет!

Куда уж хуже…

Побрел я к выходу. Лестница. Комната. Стол, на нём — объедки. Крыльцо. Ветер. Серое небо. Вокруг Степана — четверо с автоматами.

Оказался я рядом с кумом, опустил голову, дышать тяжело, влажный воздух с трудом пролезает сквозь стиснутые зубы. Попытался я унять дрожь и тошноту. Не очень-то получилось.

— Ну что, готовы? — спросил Слега. — Сами пойдёте, или тащить придётся?

— Дорогу знаем, — ответил Степан. — Я по ней мильон таких гадёнышей, как ты, провёл.

Мы кое-как, спешить-то некуда, поплелись по лужам, по грязи.

— Двигайся, падлы! — загундосили сзади. — Люди ждут!

Услышав окрик, я невольно прибавил шаг, а Степан, наоборот, остановился. Уткнувшись в его спину, затормозил и я.

— Что за сявка лает? — ехидно протянул Степан. Ему бы о скорой смерти побеспокоиться, а он барачников дразнит, и, кажется, получает от этого удовольствие. Мне бы так уметь! А кум продолжил: — Пасть захлопни, гнусь, и без разрешения не тявкай!

— Как ты меня назвал, сука? — взвился Гундосый. Короткий замах, и приклад автомата впечатался Белову в плечо. Степан под гогот полиционеров опрокинулся в грязную жижу. Поднялся он медленно и неулюже; руки-то скованы. С волос на лицо жидкими разводами стекала серая вода, с мокрой одежды капало.

— Молись, гадёныш, — прошипел Белов, надвигаясь на Гундосого. — Я запомню, расквитаемся!

И так это уверенно было сказано, что я поверил — с того света вернётся и припомнит! Барачник попятился, и я, несмотря на то, что в голове не осталось места ни для чего, кроме собственного страха, догадался — они тоже боятся, даже сейчас боятся. Кума скоро не будет, а ужас, который он нагонял на этих людей, останется. За двадцать лет их мозги пропитались этим ужасом. Понял я это, и сразу полегчало: пусть они трясутся, а мне-то теперь какой смысл?

Но таким, как Гундосый, нет большего позора, чем потерять лицо перед корешами. Накрутил он себя, и попёр на Степана. Когда раздалась визгливая брань, стало понятно — сейчас опять ударит. Не дело — бить человека, который не может ответить. Смотреть на это никакого терпения не хватит, у меня и не хватило — много претензий к Гундосому накопилось, а тут случай подвернулся, наверное, последний случай в жизни, хоть немного поквитаться с этим подонком. Зря пасюк повернулся ко мне спиной; как тут удержаться? Пнул я от души, силы, какие остались, в пинок вложил. Сапог, тот самый, который сам же Гундосый и отдал мне взамен ботинок, саданул по копчику. Барачник, хрюкнув, прикрыл руками зад. Когда он развернулся, и попёр на меня, ему добавил Степан — ударил расчётливо и точно.