Потом мы барахтались в грязи, а полиционеры охаживали нас по рёбрам. Едва я поднял голову из лужи, чтобы глотнуть воздух, в скулу прилетел сочный удар, обернувшийся вспышкой в глазах и взрывом боли в висках. На том второе за день избиение закончилось.

— Хватит с них, братцы, — прекратил это дело Слега. — А ну, как покалечим, придётся тащить, а они грязные.

Нас попытались привести в нормальное состояние, с шутками и прибаутками кое-как обтёрли грязь и кровь с физиономий, и всё равно мы предстали перед народом в совершенно непотребном виде. Люди такое не одобрили, послышались обидные комментарии в адрес конвоиров, но стоило Слеге рявкнуть, смельчаки заткнулись.

Когда вели через толпу, люди расступились, вокруг — лишь виноватая тишина. Ну, что вы, граждане? Навалитесь всем миром! Вы же полиционеров, если захотите, порвёте! Куда там! Клыков со своими ребятами — смог бы. Но дяди Васи здесь нет, а чтобы сосчитать дружинников, которые всё же пришли посмотреть на казнь, хватит пальцев на руках. Барачники встали между нами и толпой — эти, в отличии от дружинников, вооружены.

Судьба водит меня кругами. Вот и очередной замкнулся: снова я на площади, и снова стою под виселицей. Роль у меня другая, а декорации те же — две петли раскачиваются на ветру. И вторая красноречиво рассказывает о том, что меня ждёт. Ту роль я сыграл неудачно, а эту и вовсе играть не хочется. Только никуда не денешься, жизнь — не поселковая самодеятельность, со сцены, пока не упадёт занавес, не свалишь.

А петля мозолит глаза; взгляд не оторвать. Верёвка, толстая и грубая, разбухла от влаги. Волокна торчат, как щетина, и с них капельки воды в большую лужу, которая образовалась как раз под виселицей, срываются. Почему-то невыносимо ноет шея, колени ходят ходуном, и кишки опять в узел завязались. Ох, в туалет бы…

Я наткнулся взглядом на друзей, надеялся, что хотя бы их здесь не будет; нет пришли! Согнали их в тесную кучку, а рядом вооружённые барачники. Ольга бледнее смерти: губы в ниточку, а глаза пылают. Странный такой взгляд; яростный и, одновременно, беспомощный. Увидев, что я глянул на неё, Ольга что-то сказала. Издали я не расслышал, но по движению губ понял — это обещание. Отныне Пасюку придётся жить, оглядываясь. Я через силу улыбнулся, и опустил глаза; сестрёнка не должна увидеть, что мне страшно.

Пасюков, торжественный и серьёзный, ждёт рядом с виселицей, Сашка стоит в цепи полиционеров, хмурый Асланян мнётся с ноги на ногу. Когда новый хозяин разглядел, в каком виде нас доставили, ещё больше помрачнел.