Я машинально кивнул: что тут понимать — суда не будет, приговор вынесен, болтаться мне на виселице. Мало ли, что посулил Пасюков? Это же не он меня осудил, а Терентьев.

О том, что происходило дальше, остались смутные обрывки воспоминаний. Моросит дождик, петля возле носа покачивается… курю; последняя жадная затяжка обжигает губы… мокрая, холодная и шершавая верёвка захлестнула шею… Я зажмурился, и непроизвольно втянул голову в плечи. Мгновения скачут, сердце бешено колотит в рёбра, а в глазах красная муть. Сейчас начнётся… Скорее бы, нет сил удерживать рвущийся на свободу ужас!

Прошла вечность, и ничего не случилось. Я пока живой, с петлёй на шее, льёт дождь и холодные ручейки пробираются за ворот. Я слышу голос Асланяна, и понимаю — что-то идёт не по тому сценарию, который известен мне. Приоткрыв глаза, я вижу: Артур стоит подняв руку, а народ ждёт. Теперь люди готовы ловить каждое слово, будто перед ними сам Терентьев.

— Революционный трибунал, — начал Асланян, — нашёл обстоятельства, позволяющие пересмотреть приговор, вынесенный гражданину Первову. Трибунал принял во внимание героизм, проявленный гражданином Первовым во время экспедиции к эшелону, а также несомненную пользу этой экспедиции для Посёлка. Революционный Трибунал учёл, что гражданин Первов до того, как совершил преступление, имел безупречную репутацию. Революционный Трибунал посчитал возможным отложить исполнение приговора на один год. В течение года Первову предстоит доказать верность Революционному Комитету. В случае, если в искренней преданности возникнут сомнения, приговор будет приведён в исполнение, если сомнений не возникнет, Олега Первова восстановят в правах гражданина, а приговор, вынесенный прежней, низложенной Революционным Комитетом, властью, будет считаться утратившим силу. Олег, тебе понятно?

Нелегко что-то произнести, когда петля давит на горло, трудно, даже кивнуть. И смысл сказанного, почему-то, ускользает. Но главное я понял: всё, что сейчас говорил Асланян — про меня, а, значит, буду жить!

Грубо сдёрнули петлю — чуть уши на верёвке не остались. Нет сил радоваться, вообще, всё безразлично; видно, человеку, похоронившему себя, на всё плевать!

— Живи пока, — смрадно дохнул мне в лицо Гундосый. — До поры.

Я кивнул: спасибо, мол, поживу, и до меня стало медленно доходить: как же хорошо, невозможно надышаться! Наручники сняли, я начал растирать запястья, а сам почувствовал, как на лицо наползает глупая улыбка. Не соврал Пасюк, пожалел меня. А, может, это Артур расстарался? Сейчас ещё и Белова помилует!