Пасюковские прихвостни, те, кто расслышал эти слова, заухмылялись. Степан презрительно сощурился, а люди притихли, ждут.

— Прости, — чтобы как-то подбодрить Степана, я неуклюже потрепал его по плечу. Белов глянул на меня, как на мокрицу. Нет, как на мокрое место, оставшееся от попавшей под сапог мокрицы. Зачем так глядишь? Какая разница, кто сделает? Ты всё равно покойник, сам так учил, помнишь? Я постараюсь сделать быстро и не очень больно, хорошо? Опыт у меня небогатый, так что извини, как получится. Зато будет шанс расквитаться. За нас обоих потом расквитаюсь, понимаешь? Мне и так тяжело, поэтому не усложняй, Степан. Закрой глаза, не смотри. Прости… да, я бы сам не пожал руку человеку, совершившему такую подлость. Но выбора нет…

Я, лишь бы убежать от наполненного презрением взгляда, поспешно встал за спиной Степана. Затем я суетливо проделал множество ненужных вещей: зачем-то проверил наручники на запястьях приговорённого, одёрнул ему куртку, поправил задравшийся рукав.

— Хватит копаться, — недовольно сказал Пасюк. — Считаю до трёх, или ты его вешаешь, или встаёшь рядом с ним. Раз…

— Сапоги у него хорошие, — набравшись наглости, заявил я. — Мои твой полицай забрал, видишь, в чём хожу?

— Ладно, — презрительно скривился Пасюк, — Получишь свою награду. После заберёшь.

— Как же, заберёшь, — заныл я. — Твои же все вещи и потырят.

— Хватит! — сорвался на крик Пасюков. — Два…

— Носи, не стаптывай, — Степан аккуратно, чтобы не потерять равновесия, поддев носком одного сапога пятку другого, разулся. Теперь он топтался босыми ногами, на которых болтались полуразмотавшиеся портянки, в луже. Я быстро переобулся. На меня уставились пасюки; даже они меня презирают, а сами, что ли, лучше? Асланян отвернулся, граждане опустили глаза. А вы как думали? Жизнь у меня начинается тяжёлая. Продавщицы и кладовщицы теперь вряд ли будут мне улыбаться, разве что из жалости, а вещи мёртвым ни к чему, вещами должны пользоваться живые.

Я поставил свою стоптанную обувь рядом со Степаном.

— Обуйся, замёрзнешь.

— Потерплю…

— Три, — сказал Пасюков.

Надо решаться, а не могу. Зябко, я съёжился и сунул руки в карманы. Ладно, всё равно когда-то придётся… что-то полиционеры разнервничались. Чего вы? Не видите, я ваш. Со всеми потрохами ваш.

— Не сердись, — я потянул верёвку. Степан привстал на носочки, вместо дыхания из горла вырвался хрип, голова задёргалась. Надо бы решиться, закончить одним рывком, да не могу я так. Всё внимание охраны привлечено к Степану. Чего им бояться, они вооружены, а я сломлен. Они видят, что я сломлен. Они расслабились. Зря!