Над всей огромной праздничной толпой на улицах витал восторженный дух ожидания счастья. Появление кортежа с императрицей и сёгуном было встречено таким дружным ликующим криком, что, казалось, содрогнулись стены окрестных домов.

Наблюдавший за всем этим с крыши ближайшего строения низенький монах в тростниковой шляпе недовольно поморщился.

– И чего орут? Вот чего они орут, друг мой Харуки? – возмущенно спросил он у сидевшего рядом мужчины – круглолицего, бритого наголсо.

– Радуются, – пожал тот плечами. – Ты недоволен, что народ любит императрицу?

– Тю-ю, «любит»… Это он сейчас ее любит. А через полгода, когда окажется, что реки саке не потекли и камни на берегу не превратились в рисовые лепешки, так и разлюбят. Еще и обвинят во всех бедах. Громче, чем сейчас, орать будут. – Он ковырнул пальцем в ухе и пожаловался: – Заложило.

– Енотик дело говорит, – меланхолично заметила грузная женщина средних лет, набивая и раскуривая трубку.

Харуки покосился на монаха и весело сверкнул глазами:

– Не веришь в свою воспитанницу?

– Да, пожалуй что, верю. Мия – девочка умная, справится. Да и сёгун – мужик что надо. Орел! Просто тревожно мне за них. Ну чисто дети.

– Дети? – приподнял бровь синоби.

– Все вы, люди, как дети. Учить вас и учить. – И, обращаясь к женщине: – Тетушка Сагха, не будь жадиной, дай покурить!

Женщина не стала артачиться.

– Почему тогда ты не с ними? – спросила она, кивая на подъезжающий к храму кортеж. – Разве твое место не в свите?

– Пф-ф, что я там забыл? – Из-под рясы выглянул полосатый хвост. – Тесно, давка, жарко. Оглохнуть можно. Нет уж, потом девочку поздравлю.

– Но ты вернешься? – уточнил Харуки.

– А то ж! Куда она без меня?

Солнце играло на волнах озера, золотило стены дворца и храм, в котором императрица Миако Риндзин принимала трон своих предков вместе с клятвами вассальной верности. Подходила к концу одна эпоха, начиналась другая. Трое на крыше курили, летел над городом сладковатый пряный дымок. Северный ветер чуть покачивал флюгер и нес еле уловимый запах осени.