Как, впрочем, и глаза оборотня.

Если в келье всё-таки есть оборотень.

Но вот если Эржебетт — не проклятая тварь тёмного обиталища, надевшая человеческую личину, то огонь необходим. Ей — прежде всего. Если Эржебетт — это всего лишь Эржебетт, пусть темнота не пугает девчонку.

И ещё… Говорить сейчас трудно. Да и не понимает Эржебетт его речи. А огонь — штука такая. Особенная. Огонь позволяет общаться без слов. Достаточно просто быть вместе и смотреть друг на друга через пляшущие язычки пламени.

Когда горит огонь, быть вместе с тем, кого не знаешь до конца — легче и спокойнее.

И ждать неизвестного с огнём — проще и… И уютнее, что ли.

Всеволод молчал и смотрел. На горящие свечи, на юницу за свечами…

Ну что, Эржебетт, давай подождём послезакатного часа? Давай посмотрим, кто ты есть на самом деле. Давай докажем недоверчивому тевтону и прочим, что опасаться тебя не надо. Только и ты уж, будь добра, в зверя не обращайся.

Иначе.

Тебя.

Придётся.

Убить.

Всеволод не шевелился. Его глаза, не отрываясь, смотрели на девушку и два обнажённых клинка с серебряной отделкой были направлены в её сторону. Эржебетт чуть всхлипывала.

Придётся… убить…

— Ты того… не обижайся, — наконец, выдавил из себя Всеволод. — Пойми, голуба, должен я тебя постеречь. Сейчас — должен. Эту ночь. Чтобы потом, чтобы после…

Сбился. Разозлился. Ну, какой она волкодлак, в самом-то деле! А каким он, собственно, должен быть? До наступления ночи — каким? О степной ведьме-половчанке, которая по ту сторону Карпат загрызла его дружинников, тоже ведь ничего такого не подумаешь. Пока не набросится. Всеволод вздохнул. Скорей бы уж этот треклятый час зверя проходил, что ли. Скорей бы уж или так, или этак. Всё лучше, чем мучаться неизвестностью.

Эржебетт, разумеется, ничего не ответила, не попыталась даже. Лишь заглядывала в глаза, да часто-часто кивала. И бормотала что-то невнятное, нечленораздельное.

Эх ты, блажная-немая!

По девичьему лицу текли слёзы.

Плакали горящие свечи.