– Меня вызвали…

– Да и я вроде слегка при деле, – ответила Маргаритка, вопросительно взглядывая на старшую медсестру. – Правда?

– Правда, – подтвердила та. – Получилось славно, нарядно.

– Да я не против, что вы здесь, – сказал Дамиан. – Просто спросил.

Он почти ожидал услышать: «Ну спросили, а теперь валите дальше». Но она промолчала, склонив над йогуртом свою хрупкую шею.

Когда Маргаритка ушла, он спросил старшую медсестру: на какие средства, по ее мнению, живет эта студентка? Она получает стипендию? Старшая медсестра сказала, что не знает. Кажется, эта девушка приходит сюда, чтобы погреться. «Она обнимает батареи отопления, стоит мне отвернуться, – сообщила другая медсестра, Огунбийи. – Тащит остатки съестного из шкафчиков и с подносов, когда их везут обратно на кухню. Йогурт я ей сама отдала. Речь у нее хорошая, приветливая, рассказывает то да се, однако ж не обмолвилась, где именно живет и на какие деньги».

Раз или два, уже после рождественских каникул, Дамиан вроде как снова видел ее в дальнем конце коридора, мелькнула и пропала, кажется вошла в лифт. Но может, ему почудилось? Он, как всегда, чувствовал усталость; да и какое вообще ему до нее дело? Его дело – заботиться о плоти, чинить плоть, растить плоть, удалять плоть…

В канун Крещения бригада уборщиц демонтировала украшения в больничном покое.

О Маргарите Уимпл он вновь вспомнил во время заседания комитета по искусству, которое проходило в комнате попечительского совета, под любимым голландским полотном сэра Илая Петтифера, изображавшим урок анатомии[130]. В центре стоял врач, педантически оттянувший двумя пальцами упругую пуповину. Перед ним лежал мертвый младенец, его вскрытый живот напоминал цветок, младенец еще был прикреплен к бугорку плоти, похожему на медузу, имевшему множество кровяных прожилок и незадолго до этого бывшему частью матери. Вокруг стояли другие голландские врачи в черных камзолах и торжественно смотрели на художника. И вот странность, между ними почему-то затесался мальчик, лет, верно, десяти, тоже в черном камзоле, в руках он держал детский скелет примерно того же размера, что и мирный трупик, подвергшийся вскрытию. Череп скелета, как это всегда бывает, улыбался, и, пожалуй, на полотне это была единственная улыбка. Марта Шарпин, которая, как и Дамиан, пришла на заседание раньше назначенного часа, поинтересовалась у него: с исторической точки зрения детский скелет на картине – это религиозная аллегория – memento mori – или же просто анатомическое наглядное пособие? По ее мнению, все же религиозная аллегория, исходя из странного возраста мальчика в черном. Дамиан не преминул заметить, что, как бывший католик, он предпочитает думать, что это просто изящный способ представить дополнительные анатомические сведения. В него вселяет ужас, прибавил он, затхлый мир мощей, фрагментов кожи и костей, которые явно не обладают никаким смыслом, поскольку сущности, прежде их населявшие, давно на небесах. Марта Шарпин на это возразила: позвольте, а как же быть с воскрешением мертвых? Не говоря уж о том, что мертворожденные младенцы не на небесах находятся, а в чистилище младенцев, поскольку умерли до крещения.