Так что он был немного обескуражен, когда Маргаритка, попялившись добросовестно на растяжки Форстера, скользнув взглядом по ярким клетчатым композициям Ирвина, сказала без всякого воодушевления:
– Да, неплохо. Сочненько…
– А в каком стиле работаете вы? – спокойно поинтересовался Дамиан. – В каком-то другом?
– Да, в другом. Я занимаюсь инсталляциями… вернее, занималась бы, если б… если б мне дали место, где хоть немного можно развернуться.
– То, что вы задумали у нас в больничном покое, – вещь довольно яркая…
– Да, я подумала, это будет лучше всего. В задании как было сказано?
– Но ведь вы… в вашей инсталляции ничего нет от рождественской темы. Ни снега, ни елки, ни оленей… Ни вертепа с яслями.
– А разве мне заказывали вертеп с яслями? Тем более что я такими вещами не занимаюсь. Это
Повинуясь порыву, Дамиан спросил, кто из современных художников ей по-настоящему близок. Ответила она быстро, не задумываясь, словно это часть давно продуманного кредо:
– Бойс, Йозеф Бойс. Он самый крутой. Он сказал последнее новое слово в искусстве.
С некоторой досадой Дамиан осознал, что при имени Бойса ему мало что приходит на ум. Напряженно покопавшись в голове, он спросил:
– Бойс, кажется, работал в технике… жира и войлока?
Маргаритка посмотрела на него снисходительно:
– Да, но не только. Бойс работал над собой! Он сидел недели и месяцы на сцене с койотом.
Дамиан не нашел ничего умнее, как сказать:
– В больнице койоту не место.
– Знаю. В больнице я делаю, что меня попросили. Или я что-то делаю не так?