Вся огромная плита словно купалась в облаке тонко оседающей сажи. Одно время перед нашей плитой лежал коврик отцовской работы: пестрые длинные полоски ткани – от изношенных штанов, от старых фланелевых рубашек – продернуты крючком через мешковину и закреплены узелками. Сажа проникла в самую гущу разноцветных вымпелов и флажков. Даже дерюжная основа под ними вся закоптилась, сделалась черной. Малиновые и пурпурные, зеленые в шотландскую клетку и в горчичного цвета горошек – все тряпицы были в мельчайших черных зернышках, крапинках. Иногда мне казалось, будто это не коврик, а клумба ленточных водорослей на илистом дне. Илом была сажа.
И не то чтобы мы не подметали вокруг плиты бесконечно, не сражались с черным этим прахом, который сеялся, ложился без устали. Но только взмахнешь веником, сажа легко подымется и опустится вскоре на прежнее место. При этом, пока потревожена и клубится, умудряется осесть черной пыльцой на волосах и под волосами, покрывает руки, грозя забить все поры. Что на себя соберешь, то и вся добыча. Остальная часть, полетав и повисев немного в воздухе, уляжется как ни в чем не бывало. Вот потому-то мы так долго и тщательно натирали по утрам переднюю стенку плиты «черным свинцом», или, как мы еще говорили, «черной свинкой»: от этого плита становилась само́й сажи чернее. Только так и можно было прикрыть, укротить сажу.
«Черная свинка» была на самом деле не свинцом, а смесью минерала плюмбаго-графита и железных опилок. Ее выпускали в виде довольно твердой мази; и мы должны были, стараясь, конечно, не задеть ясных медных ручек, наносить ее, втирать в черную поверхность плиты, вдавливать, выравнивать, разглаживать – с помощью щеток разной густоты и фланелевых тампонов. Втереть «свинку» в каждую бороздку литой с узорами поверхности, а потом аккуратно счистить лишнее. Если между листками или лепестками черного цветочного орнамента по сторонам или вокруг дверец застрянет хотя бы маленький сгусток мази, считай, работа не удалась. На нашей плите было клеймо с фениксом – очевидно, товарный знак. Птица восседала, свирепо уставясь вбок, в своем гнезде – замысловатом переплетении веток, охваченном жадным кольцом парящих стрельчатых языков пламени. Все на этой эмблеме – погребальный костер, занимающиеся ветки, взъерошенная птица феникс, ее сверкающий недобрый глаз и загнутый клюв – все было непроглядно-черным.
Благодаря «черной свинке» плита излучала почти невероятное сияние – прекрасное, ровное и нежное, совсем не схожее с грубым зеркальным отливом тогдашней ваксы на башмаках. Несмотря на безусловную