Поначалу, увидев человека вдалеке, она решила, что это какой-то приезжий, либо жулик, либо цыган – и во всех трех предположениях была не так уж неправа.

Но по мере его приближения Энн вдруг охватил странный прилив чувств – нечто вроде смятения и одновременно надежды.

В конце концов силуэт сделался узнаваемым: к дому, несомненно, к немалому удивлению Энн, но не того, кто искушен в мастерстве рассказчика, шел мистер Уильям Шекспир собственной персоной – заметно старше, чем при последней встрече, одетый в незнакомое платье, во всем своем лондонском убранстве, лишь самую малость обтрепавшемся по краям, чуточку износившемся и слегка запылившемся в долгих странствиях.

С собой он не нес ничего, и поступь его – опасливый, осторожный шаг – была исполнена раскаяния библейского блудного сына.

На краткий миг взор Энн был – да, конечно, иначе и быть не могло – обманут иллюзией, созданной изменчивой природой последних лучей заходящего солнца. Почудилось, что рядом с мужем идет ребенок – маленький мальчик. Но эта иллюзия, эта видимость исполнения желаний тут же исчезла. Остался один лишь Шекспир.

Он вскинул руку в торжественном приветствии, но, памятуя о его поведении, уверенная в том, что он позабыл все, что связывало их, оставив для нее лишь формальную вежливость, Энн не ответила на его приветствие.

Однако, едва муж подошел ближе, она увидела, как он неухожен, как спутана его борода, как поредели волосы на темени.

Некоторые воображали, что Уильям вернется с триумфом, увенчанный славой, облеченный множеством связей в высшем свете, пышущий важностью столичного жителя перед провинциалами. Однако когда он подошел к садовой калитке, Энн увидела на его лице лишь скорбь, глубокую печаль, и всякому, оказавшемуся свидетелем его возвращения, непременно вспомнилась бы старая истина: ни одному мужчине на земле не быть героем для собственной жены.

Он отворил калитку и размеренным, неторопливым шагом вошел в сад. Он подошел к Энн, и долгое время оба они хранили молчание. Наконец он нерешительно, но предельно искренне, проникновенно, задушевно взял Энн за руку.

– Прости меня, – сказал он. – Ради бога, прости меня.

Подняв на него взгляд, она кивнула, чувствуя, как стремительно сокращается разделяющее их расстояние.

– Иди в дом, – ответила она куда мягче и нежнее, чем предполагала. – Должно быть, ты устал. Должно быть, голоден.

– Спасибо, – просто сказал он, и благодарность его, несомненно, была неподдельна.

Этого было бы достаточно – более, чем достаточно для столь трудного возвращения домой, – но Энн, сама не зная, отчего, потянулась к его свободной руке, привлекла мужа к себе, запрокинула голову и поцеловала его в губы с неожиданной даже для самой себя страстью и всепрощением.