Возле покоев Верхуславы на полу дремала девка-холопка. Давид приблизился вплотную, рот рукой зажал. Та вздрогнула, глаза открыла, но признав сотника, едва заметно кивнула, а после тихо забрала свечу из его рук да отползла прочь.

Давид, не медля ни минуты, выбил плечом дверь. Слабый металлический засов жалобно звякнул и легко вылетел из брёвен. В два прыжка настиг воин чужое ложе, оторвал от княгини ничего не успевшего сообразить гостя и одним ударом в лицо погасил несчастному сознание. Верхуславе хватило ума не визжать. Она вскочила с постели, нагая, растрепанная, схватила со стола нож и прошипела:

— Не приближайся, убью!

Давид хмыкнул и куда-то в темноту спросил:

— А что у нас, брат, с прелюбодейками делают?

— Бреют налысо и заставляют, в чем мать родила, телегу тащить, — прошелестело от двери, и в одрину зашел князь Владимир. Опустился устало на резной стул и негромко продолжил: — А можно к забору привязать да дёгтем измазать.

Верхуслава выронила нож, осела на пол и протяжно на одной ноте завыла. Князь вздохнул, а потом кивнул на распластанное тело.

— Ну и кто это?

Давид снял с себя кожаный пояс да крепко связал ночного гостя. После перевернул его на спину, чтобы полюбоваться. Из носа боярина Богдана текла кровь, обильно поливая всё вокруг.

— Так я и думал, — брезгливо произнес Давид. Поднялся, подобрал нож с пола, бросил княгине рубашку. — Срам прикрой.

Верхуслава резко перестала выть, поднялась, натянула предложенную одежду и зло выплюнула:

— Ничего вы мне не сделаете. Я дочь боярская, а не какая-то безродная из лесу. За моим отцом сила и немалая. Он не простит тебе, супруг мой, позора.

Владимир посмотрел на Давида почти виновато. Права чертовка, во всём права. Сила за боярином Позвиздом и другими думными мужами. Не стерпит старик обиду. Не сейчас, так потом придумает, как люд поднять. Не хотелось князю ссориться с боярами, не хотелось ослаблять внутренней распрей город.

А потому верно говорит Верхуслава, не будет казни[2] публичной. И с боярином Богданом что делать, тоже неясно. Сам из рода знатного, да ещё и зять боярина Ретши. Публично опозорить Верхуславу — это с тремя знатными родами поссориться. А никак не ответить на обиду — позор на собственную голову. Князь устало потёр виски и не столько крикнул, сколько проскрипел в темноту:

— Надья!

В дверном проёме тут же появилась та самая холопка, что под дверью спала.

— Бегом к Митрополиту. Поклонись от меня и нижайше попроси прийти в мой хоромы. И пусть возьмет всё, что нужно для пострига.

Эта речь окончательно утомила Владимира, и он прикрыл глаза. Смотреть на растрёпанную супругу и разъяренного брата сил уже не было.